Избранное

Ларсен не почувствовал ни жалости, ни ненависти, глядя на белое лицо, отвердевшее, лишенное всего случайного, наносного и непохожее на себя, с чуть похотливым влажным блеском полуприкрытых глаз. «Что я всегда и говорил, теперь он без улыбки, у него всегда было это лицо под тем, другим, все время было, когда он старался внушить нам, будто живет, а на самом деле умирал от тоски меж нами: уже чужой ему беременной женой, двумя собачками с острыми мордочками, мною и Кунцем, среди нескончаемой топкой грязи, среди сумрака верфи, среди жестоких надежд. Да, теперь в нем есть серьезность настоящего мужчины, есть твердость, есть блеск, который он не решался показать жизни. Прежними остались только набухшие веки да полумесяцы незрячих глаз. Но в этом он уже не виноват».

— Да, он. Как это произошло?

— Очень просто. Он сел на паром и, когда миновали остров Латорре, бросился в воду. Полчаса проискали. Но к заходу солнца его принесло к молу. Я знал, что это Гальвес, но хотел еще показать вам.

Он опять чихнул и положил руку Ларсену на плечо, а другой рукой быстро прикрыл полотном покойника.

— Вот и все, — сказал Медина. — Теперь вы мне подпишете бумагу и можете идти.

Он повел Ларсена по слабо освещенным коридорам, и они вошли в комнату, где двое играли в шахматы. Тут Медина вмиг утратил оттенок сердечности, с которой держался до сих пор.

— Тосар, — сказал он, — этот человек опознал утопленника. Добавьте к протоколу то, что он вам скажет, а потом отпустите его.

Один из игравших поставил на стол пишущую машинку. Другой рассеянно глянул на Ларсена, потом снова уставился на доску. Медина пересек комнату и вышел через другую дверь, не простившись, не обернувшись.

Ларсен сел, не дожидаясь приглашения, — он улыбался, ощущая трепет веселья при мысли о хитрости покойника. Про себя он решил, что Гальвес вовсе не умер, нет, его, Ларсена, такой ребяческой уловкой не проведешь, и он на рассвете вернется на пристань «Верфь», в тот неизменный мир, как вестник, не принесший никакой вести.

ВЕРФЬ-VII БЕСЕДКА-V ДОМ-I ДОМИК-VII

И тогда состоялась последняя поездка Ларсена вверх по реке, на верфь. Теперь он был не просто одинок, но также свободен от страха — у него появился тревожный симптом трезвости ума, свойственный тем, кто нехотя начинает не доверять — без всякого тщеславия или сознания своего лукавства — собственной недоверчивости. Он знал что-то немногое и с гримасой отворачивался от окружающего, которое желало войти в его сознание.

Теперь он был одинок, одинок окончательно и без всякой драмы; медленно, без страсти и без спешки, без возможности и желания выбирать, бродил он по территории, карта которой съеживалась от часа к часу. Перед ним — нет, не перед ним, а перед его костяком, его килограммами, его тенью — стояла задача явиться вовремя в неизвестное место и в неизвестный час; и было ему обещано — кем? — что свидание состоится.

Итак, он, Ларсен, не более чем человек, плыл вверх по реке на первом попавшемся катере, среди поспешно сгущавшихся сумерек зимнего вечера, рассеянно — или чтобы рассеяться — глядя на остатки растительности на берегах и улавливая правым ухом крики птиц с неведомыми названиями.

Итак, зная не больше, нежели было выносимо знать, но в какой-то миг своего плавания обнаружив то, что прежде искал, глядя из тюремного окна Петруса на площадь Основателя, Ларсен прибыл на пристань «Верфь», когда полоса зеленоватого света на горизонте уже темнела. Он зашел в «Бельграно», чтобы укрепить себя ощущением порядка, которое вселяется рядом последовательных действий: чтобы умыться и выпить рюмку, чтобы убедить хозяина, что он, Ларсен, не призрак.

Он поднялся в свою комнату и, дрожа и робея перед холодом, пошел, сняв пиджак, умыться в коридоре над тазом, не зажигая света, ориентируясь на ощупь. В ночной тишине слышался только веселый плеск воды. Он поднял голову, чтобы вытереть лицо, и почувствовал обжигающе разреженный воздух; попытался найти в небе луну, но увидел лишь тусклое серебристое сияние. И тогда он без сопротивления дал доступ мысли, что умрет. Прижавшись животом к тазу, вытирая пальцы и затылок, он с любопытством, но спокойно, не намечая дат, старался угадать, что будет делать, чтобы занять себя, пока не придет конец, этот отдаленный день, когда его смерть перестанет быть его частным делом.