Избранное

Они для жизни сделались обузой,

и голоса и зренья лишены,

не связаны ни дружбой, ни союзом, —

во мраке их стихи погребены.

О господи, — для грусти, для унынья

не может ни минуты быть, пока

преступники не сгинули в пучине, —

и не должна устать моя рука,

я заостряю лезвие клинка,

и будет завтра — так же, как и ныне —

разить кинжалом каждая строка!

Перевод Е. Витковского.

ОДИНОЧКА

Вы говорите: «Одиночка, страх…»,

но почему никто из вас не знает,

каким пожаром страсть моя пылает,

как много света в четырех стенах!

И я пою и меряю шагами

пространство от стены и до стены,

и звуки песен разрушают камень —

таким огнем они напоены.

И потому становится мне ближе

огромный мир за крепостной стеной,

где братья бой ведут, и я их вижу,

я рядом с ними и они со мной!

Перевод Н. Локшиной.

ЛИСТ ОРЕШНИКА

Сегодня в наш холодный узкий двор

влетел с порывом ветра лист ореха

через высокий каменный забор.

Мы руки протянули все за ним.

Увядший лист напомнил нам о лете.

Он в нас вселил тоску холодных зим.

Один из нас его схватил рукой

и долго прижимал к щеке негладкой

лист, опаленный летнею жарой,

потом отдал тому, кто сзади шел.

Так все передавали по порядку

друг другу лист, что к нам сюда забрел.

Перевод К. Богатырева.

ЧАС ТЯЖЕЛЫХ МЫСЛЕЙ

Голубая вечная чаша небосвода!

Листья, травы, ягоды, деревья!

…Нищие кочевники; кочевья

нищих — вот и вся твоя свобода.

Свято все, что дарит нам природа, —

птиц полеты, вечность голубая.

Светит солнце в ясную погоду,

этот мир в легенду превращая.

О, мы наше время растеряли!

Мир считали жалкою химерой,

блеском слов себя заколдовали…

К миру подходя с такою мерой,

мы химеры миром называли.

Перевод В. Топорова.

ПОЗДНЕЕ ЛЕТО

Коса поет в высокой траве,

вечерний воздух теснит мне грудь,

и я не в силах от счастья уснуть…

Как опьяняюще пахнут цветы,

застыли, последнюю влагу пьют,

душистую душу свою отдают.

И смерть еще так далека,

и ясен звездный небосвод…

и этот воздух… и этот год…

Перевод Н. Локшиной.

БОГЕМИЯ

I

Тают мгновенья —

пространства частицы,

время осеннее

кровью сочится.

Призраков темный ряд

ближе и ближе…

Что там? Снопы горят

фейерверком рыжим?

В небо летят шары?

Дети играют?

Ах, у подножья горы

день догорает…

II

Ночью по дорогам незнакомым

мы бредем, и речь чужая рядом.

Звезды, что горят над милым домом,

пристальным отыскиваем взглядом.

Нам Градчаны снятся, и домой

мы спешим, твои целуем стены.

Ты живи и будь благословенна,

мученица Прага, город мой!

III

Мы в разлуке,

только не в изгнанье,

все равно

наш дом остался с нами!

Там, где строим,

где растим, где пашем,

к родине

ведут дороги наши!

Все, что мы зовем

своей судьбою,

явь, и сон, и счастье, —

все с тобою!

Перевод Н. Локшиной.

В ПАРКЕ МОНЦА^[2]

1

Окраской огненной леса пылают

на родине моей. В свои укрытья

забилось лето. Устает и осень.

Об этом говорит озноб березы,

когда слегка, лишь кончиками пальцев,

ствола коснешься; жухлый листик бука

и странная усмешка дуба — сверху,

когда глядит он, выпятив не в меру

ту спесь, с которой дождь и град встречал.

Теперь мерцают по утрам туманы

на родине моей. Всходя над Влтавой,

они играют в прятки с поздним солнцем

на стенах замков, на зубцах и шпилях

старинных башен. Словно канделябры,

зажженные над бездной листопадом,

стоят они. Еще чуть-чуть тепла,

совсем немного, лишь бы не внезапно,

не чересчур разлука придавила.

Теперь смеются родники в оврагах

на родине моей. Дождавшись ночи,

они по капле тянут, упиваясь,

молочный, звездный, сумеречный дождь.

На родине моей листва кружится…

2

…Так грежу я, одолевая в полдень

безмерно долгий путь сквозь старый парк,

где умиротворенно дремлет лето

на изгороди тисовой, на рыжих

подсолнухах — медлительное лото,

почти всегда ленивое на юге.

Чуть под хмельком от красок густотертых

и ароматов, словно селянин,

оно по-царски раздает добро

двумя руками, не страшась убытков, —

но без урона — полные амбары

битком набиты новыми дарами,

как будто вечное благословенье

простерто над его счастливым домом.

Любой цветок обыскивают пчелы;

их ласковым жужжаньем окружен,

душистый клевер распушил кудряшки;

соцветья одичалого горошка

наляпаны, как пятна акварели;

и папоротник жмется к ржавым стенам,

ломая кладку пальцем пожелтевшим.

Близ мутных ручейков, едва влачащих

свой бег сквозь глину, по канавам узким,

охотятся за мухами лягушки

и квакают, когда у них под носом

беспечно пролетают мотыльки.

3

О, если б только сердце не щемило

так нестерпимо! Если б хоть однажды, —

ах! — если бы освободить себя

от постоянной, тягостной улыбки,

что наши лица носят, не снимая.

Пусть даже слезы — лишь бы не улыбка!

Ведь мы не камни, нам безмерно больно,

невмоготу все время быть примером,

хотя примера требует эпоха

и на любого

внезапно может пасть бесстрастный выбор.

Нет, это справедливо: если мы

своей улыбкой землю не согреем, —

бог мой! — как страшно мир преобразится.

Пусть каменная, все-таки — улыбка!

Быть призванным — какая это мука,

везде, всегда носить с собою бодрость,

сиять, когда все выше горы трупов,

когда замкнуться не хотят могилы,

и боль, и раскаленное железо