Избранное

Скорбя, терзаясь и мучась,

с тобою мы долгие годы подряд

делили общую участь.

Осенние бури деревья рвут,

всю землю листвой замели.

Но мы пронесли свое бремя!

Мы сами — Буря, мы — Время,

воспетые в давней поэме

бродяги и короли!

Легенды о жизни и смерти

по нашим рубцам проверьте —

нож времени ранил не раз.

Мы гибли, страдали, грустили,

но выжили и взрастили

радость, дремавшую в нас!

Мы знали, что радость проснется,

что час долгожданный придет.

А тот, кто проснулся, тот — ищет.

Небо становится чище.

Светлей наконец небосвод.

Мы многое, брат, повидали,

из страшных мы вырвались пут.

Но тех, кто вчера страдали,

сегодня блаженства ждут —

в бескрайние, ясные дали

прямые дороги ведут!

ДЕТСТВО… СЕРАЯ СЛЯКОТЬ…

Улица. Дождь. Мгла.

В грязном, сыром подвале

изнывали мы, заболевали.

Хотелось плакать.

Война была.

В школу, что пахла карболкой,

тащились мы по утрам.

Возвращались домой голодные,

серый жевали хлеб.

Детство, тупое, тяжелое —

ни снов, ни чудес, ни тепла.

Флагами черно-желтыми

смерть увешала стены,

и пенилась гнойная пена

в кровавых каскадах зла.

Детство… О, боль навеки!

Бездомные псы и калеки,

проклятый богом мир…

Когда его вспоминаю,

страшусь найти его след.

Лишь злоба, тоска, усталость,

лишь ненависть нам осталась

в наследство от этих лет.

ПРЕД ЗЕРКАЛОМ Я ПРИМЕРЯЛ ЛИЧИНЫ,

отражались в зеркале гримасы,

и рассвет холодный поднимался

и свой бледный луч в меня вперял.

И я был опустошен и жалок

и себя, казалось, потерял.

Ах, как я боялся быть безликим,

и мои личины — не игра.

И меня, сняв ночи покрывало,

солнце, восходящее с утра,

собранным и твердым заставало…

Так я сотни масок примерял;

отражались в зеркале гримасы,

но свое лицо я потерял.

И глядели со смертельной злобой

дьявольские лики на меня;

и, не в силах вызвать их на битву,

я творил бесплодную молитву

перед солнцем рокового дня.

В зеркале кривлялось отраженье.

Был весь мир испепелен в огне.

Это с ненавидящей ухмылкой

жизнь моя глядела в сердце мне.

ВРЕМЯ КАЗАЛОСЬ ХМЕЛЬНЫМ —

пело, кутило

и напивалось в дым,

словно кутила.

Ночью брели домой —

хмель нас туманил.

В рощах, укрывшись тьмой,

Бахус горланил.

Звезды взошли, зажгли

тысячи свечек,

застрекотал вдали

робкий кузнечик.

Месяц, как круглый мяч,

с неба катился.

С правобережных дач

вальс доносился.

Девушка… Тяжесть кос…

Весь затихаешь…

Запах уснувших роз

жадно вдыхаешь.

Время без бурь и мук,

время хмельное!

Что ж ты умчалось вдруг

быстрой волною?..

ЛЮБОЙ ИЗ НАС СЕБАСТИАНОМ БЫЛ.

Вы скажете: игра!.. И я вполне

согласен. Но любому, как и мне,

мерещилось тогда, что он во сне

мост между сном и явью проложил.

Мост этот — смерть. И, страстно веря в смерть,

мы тайное блаженство находили.

Она баюкала, раскинув крылья.

О, как нам выразить ее без фальши?

Как высказать, как дух ее воспеть?

Была картина: голубой цветок.

Другая: соколиная охота.

И вечно он — Себастиан во сне…

БЛАЖЕННЫ ПРОСТАКИ!

Пусть взгляд не зорок,

зато все ясно, как дважды два.

Жизнь принимают

без оговорок,

помнят о долге,

имеют права.

Не озадачены:

богослужения,

свадьбы, рождения

небом назначены.

И солнце восходит своим чередом

и столь же законно заходит потом.

Нынче — мясца кусок,

завтра — морковный сок.

Засуха будет — не вырастет рожь.

Все переменится,

все перемелется, —

просто живи,

и спокойно помрешь…

ЗАКРЫЛ ГЛАЗА — И ГОЛУБОЙ ТУМАН

его окутал, словно покрывало.

А музыка плыла и нарастала,

и он вдыхал таинственный дурман.

И детство — сказкой из далеких стран —

в цветенье прежнем перед ним предстало.

Все начиналось сызнова, сначала.

О мой мечтатель, мой Себастиан!

Великих мигов крошечный обман,

безумие, что сердце надрывало, —

все возникало вновь и уплывало

и в синий превращалось океан…

И, отдыхая от вчерашних ран,

душа, как лебедь, крылья раскрывала.

МОЖНО И СНЫ НАДЕЛИТЬ ИМЕНАМИ:

слава, любовь, красота, идеал, —

в летней новелле, в осенней ли драме, —

шах королю, предложение даме

и — патетичный финал.

Свет канделябров в дворцовых палатах.

Гравий аллей. Золотые колонны.

Медленный танец. Ужимки. Поклоны

дам в кринолине и юношей в латах.

Ангелы в райских, таинственных кущах.

Томные лики в тиши кабинетов.

Пестрые томики бледных поэтов,

в мире видений живущих и лгущих.

Воздух, пропитанный сладкою амброю.

В розах огромные тонут террасы.

И на обломках каррарского мрамора

инициалы Торквато Тассо.

ЗАМЕРЛИ, СМОЛКЛИ ВДРУГ,

шумные бури.

Вот уже лес и луг

тонут в лазури.

Сладко уйти, упасть

в глубь этой сини.

Жажда, мечта и страсть

дремлют отныне.

Вечность спешит помочь,

снять с тебя путы,

тает, уходит прочь

бренность минуты.

Бедной душе несет

сон исцеленье,

и для земли грядет

час избавленья.

Глушь… Синева… Туман…

Боль замирает.

Слышишь: на флейте Пан

где-то играет.

Птица, пчела и жук

тихо запели…

и нарастает звук

виолончели.

НУ, А ПОТОМ — ТЫ СНОВА ОДИНОК,

и слезы вновь избороздили щеки,

и снова, перечитывая строки,

ты плачешь об утраченном пророке,

зовешь его… но он далек, далек.

Так в чем причина? Кто же виноват?

Вернуть утрату?.. Вдумайся серьезно:

за что нас всех, рожденных слишком поздно,

изгнав из рая, вытолкнули в ад?

А бури буден с каждым днем суровей,

стучат в виски, в крови твоей слышны.

Ты гонишь их, они не смущены.

…Лишенный красоты и тишины,

ты ищешь утешенья в «Часослове».

ШАТО ДЕ МЮЗО-СЮР-СЬЕР

1926