Избранное

и призраки ночи исчезли вдруг…

Но я ведь вчера, бездыханный, упал.

Отчего же так яростно дышит грудь?

Но разве я не умер вчера?

Кто ж из могилы меня извлек?

ВОТ ПО УЛИЦАМ ДУКСА ОНИ ИДУТ —

женщины и мужчины.

«Нас голод пригнал! Оттого мы тут!

Нам нечего есть! Наши дети мрут!

Нам горе согнуло спины!

Нет денег, нет хлеба! Мы сходим с ума.

У нас вы украли работу!

Давно не топлены наши дома.

И холод, и голод, и злая зима

выгнали нас за ворота.

Ну что ж! Вызывайте жандармов своих,

пусть нас убивают иуды.

Но мы не боимся ни выстрелов их,

ни пуль, ни дубинок, ни касок стальных,

и мы не уйдем отсюда!

Там, в Праге, Печек справляет пир,

глумясь над своими рабами.

Из блюд золотых жрут делец и банкир,

они там нагуливают жир, —

нас кормят гнилыми бобами.

Печек прикажет: «Стрелять в эту шваль,

чтоб мне пировать не мешали!

Ни женщин мне, ни детей не жаль.

Пускай голосят! Не моя печаль!

Мужей предать трибуналу!»

А ну, стреляйте! Убейте нас!

Закуйте в любые оковы!

Исполните точно кровавый приказ.

Но близко отмщенье. И грянет час,

когда мы вернемся снова!»

МЫ! МЫ! МЫ ВЫРВАЛИ ТЕБЯ ИЗ МОГИЛЫ,

в день твоего воскресенья пошедшие под расстрел.

Каким непомерным грузом совесть твою давила

тяжесть наших израненных, окровавленных тел!

Теперь можешь петь об этом, как смерть повстречалась с рожденьем,

как ты был поднят из гроба притоком могучих сил.

Но помни, кому ты обязан великим своим пробужденьем,

сколько ты дней растратил, покуда тот день наступил!..

…По радио передавали выпуск последних известий.

Ты жадно прильнул к репродуктору. И в этот единственный час

дрогнуло сердце твое, как будто с жандармами вместе

на сумрачных улицах Дукса ты тоже расстреливал нас.

Ты словно узнал и увидел в неясном, свинцовом тумане

скорбные выражения наших измученных лиц.

И стоял ты, жандарм, нас убивая и раня,

в длинной шеренге жандармов, карателей и убийц.

Там были твои монахи, ангелы-серафимы,

рыцари и мадонны, весь твой романтический сброд,

и вместе с тобой и с жандармами безжалостно, неумолимо

на сумрачных улицах Дукса стреляли, стреляли в народ!

О, ты схватился за голову: «Этого быть не может!»

Но именно так и было. Ты это уже постиг.

И пальцами окровавленными, охвачен предсмертною дрожью,

закрыл ты глаза, устрашившись внезапных прозрений своих.

Но сквозь закрытые веки виденья вставали упрямо.

И хрупкие пальцы поэта преградой им быть не могли…

Потом, когда мертвых зарыли за городом в общую яму,

тебя подобрали и вместе с убитыми погребли.

Так ты вступил в безымянность. И здесь начинается чудо.

Когда тебя плотно укрыла омытая кровью земля,

ты пробудился для жизни и вышел отсюда,

преобразившись в иное, в новое свое «я».

И ВОТ ИДУ Я В ШКОЛУ,

в тот самый младший класс,

и вижу вдруг, что лишь теперь

учусь я в первый раз.

Я в свой букварь сегодня

вгрызаюсь до основ

и сознаю по-новому

значенье букв и слов.

Решаю я задачи

и вижу без труда,

что все расчеты прежние —

сплошная ерунда.

Историю читаю,

спадает с глаз туман:

ведь все, что раньше я зубрил, —

то был один обман.

И вот верчу я глобус,

согрет земным огнем…

…Весь мир казался мне чужим,

а что я знал о нем?

МНЕ НАДОЕЛИ ВСЕ МЕТАМОРФОЗЫ,

в которых мир свою являет суть.

Последний облетает лист с березы…

Что ж, сердце, собирайся в зимний путь.

Простись с землей и не ищи лазейки —

ведь все дороги застелила мгла.

В продрогшем парке убраны скамейки…

Но что за книга в руки мне легла?

И что в ней проку? Слабое лекарство,

насмешка над конвульсией души.

Про революцию и государство

здесь говорится… Сердце, не спеши!

С нас хватит без того литературы.

Нас залечили до смерти, хоть плачь,

давая нам сердечные микстуры,

поэт-аптекарь и философ-врач.

Что, новый Фауст? Тешь себя гордыней,

но не тревожь ни сердца, ни ума.

Стал сладкий плод горчайшею полынью.

Не знает утешения зима.

НО ЭТА КНИГА ЖГЛА СИЛЬНЕЙ ОГНЯ.

Еще рука ее раскрыть не смела,

а имя — Ленин — прямо на меня

с обложки строгой пристально смотрело.

Впервые имя «Ленин» встретил я,

одним искусством занятый всецело,

и долго ждал, пока душа моя

раскрыть мне книгу жизни повелела.

Так что за маг околдовал меня,

заполнив разом все мои пробелы?

О, эта книга жгла сильней огня.

Как сердце заглянуть в нее сумело?

Кем вдруг была расколота броня,

которую земное зло надело?

Как я в ночи увидел близость дня

и как завеса с глаз моих слетела?

Каким лучом мой разум осеня,

ко мне явилась радость без предела?..

В тот самый миг, когда он спас меня,

земля в предзимней хмури опустела.

Но, зиму наступавшую гоня

и затопив вселенские пределы,

весна победно песнь свою запела

в тот самый день, когда он спас меня!

ТЕПЕРЬ ВСЕ ЭТО ВОСКРЕСИТЬ В ПОЭМЕ —

как решенье тогда осенило меня, —

ибо годы идут и упрямое время

гасит искры того незабвенного дня!

Как, на ощупь бредя, отыскал я спасенье,

как, блуждая в потемках, я встретился с тем,

что мгновенно рассеяло вечную темь

и очистило разум от яда сомненья.

Ах, как чванилось зло, возвещая конец

миру, жизни и людям с их бренной красою.

Но пришел Человек — и своею косою

он скосил это зло, как божественный жнец.

И, прозрев навсегда, я почувствовал вдруг,

что меня покидают неверье и робость —

повернулся ко мне алой краскою глобус, —

и навеки исчез мой вчерашний недуг…