Избранное

ветры в парусах тугих звенели,

и мечты искрились и горели,

как на солнце голубые льды.

Иль предчувствие? Соленым валом

омывало белый замок твой,

плыли по неведомым каналам

корабли твои, и адмиралы

в бурях рисковали головой…

Шла зима… Что о зиме ты ведал,

ты, малыш, несущий груз мечты?

Колдовал, и, словно знойным летом,

фантастическим, манящим цветом

вырастали на снегу цветы.

Оттого тебе судьба досталась

в сотни раз прекрасней и щедрей.

Разве все, что жизнью называлось, —

близость, даль, явь, сон, печаль и радость —

не увенчано мечтой твоей?

Перевод Н. Локшиной.

ТЯЖКИЕ ЧАСЫ

У кого тяжело на сердце — тот смотрит в вечернюю даль,

где лес над откосом пожаром закатным объят,

где синие тени на горы легли, как вуаль.

У кого тяжело на сердце — тот смотрит в вечернюю даль…

На закат… На закат…

Дверь отворилась — пустота взошла на порог,

как зола, остывшая ночью в железной печи.

У кого тяжело на сердце — тот совсем одинок.

От одиночества он до костей весь продрог.

У кого тяжело на сердце — тот заснул бы, коль мог,

не дождавшись ночи.

Небо безлунно, беззвездно застыло впотьмах…

Лес нахмуренный тих. Нет росы на лугах.

У кого тяжело на сердце — тот вечера тишь постиг.

Он ждет, что звезда на небе в любой появится миг.

Но его звезда не зажжется, он знает. И вечера лик

тяжко склонился, простор уступив ночи.

Перевод К. Богатырева.

НАСТАВЛЕНИЕ

Кто от души от своей и от сердца отрекся,

того не утешит ничто —

ни песня, ни радость,

ни улыбка.

Кто не справился со своею тоскою сердечной,

тот обрек себя на безделье, на ночь,

тот способен бродить лишь осенней тропой бесконечной

по шуршащей листве…

Но какой в этом толк? Для того ли влюбленно

открываются губы и песню возносят уста?

Кто забыл о душе, от того отвернутся цветы и бутоны,

и земля, что прощает все слабости нам благосклонно,

позабудет его навсегда.

Перевод К. Богатырева.

ПОСЛЕ ГРОЗЫ

Прежде все шумело — и снова тишь,

притаилась белка в чаще ветвистой,

и на цыпочках, тихо, словно мышь,

пробегает испуг по кочкам мшистым.

На стволах выступает смола, как пот,

и, как слезы, струится вода дождевая,

но шальная мошка солнце пьет

и по кругу вьется, будто хмельная…

Перевод Н. Локшиной.

ХОТЕЛ БЫ СТАРЫМ ДЕРЕВОМ Я СТАТЬ

Хотел бы старым деревом я стать,

чьи дни неисчислимы и суровы,

чьи вечно обновляются покровы,

чьи корни неподвластны топору.

И в эти дни, когда пришла весна,

когда посев тысячелетий всходит,

кто там о смерти речь заводит?

Я — нет!

Хотел бы старым деревом я стать,

чтоб путник в час истомы полуденной

передохнул в моей тени студеной…

в такие дни, когда пришла весна.

Сквозь слой столетий сумрачных я буду

навстречу солнцу прорастать сюда,

в дни, о которых говорят повсюду:

— Как здесь светло! Какое счастье жить!

Перевод Н. Григорьевой.

ВЕСЕННЯЯ ПЕСНЯ

Снова на землю весна пришла

и свечи зажгла на каштанах.

И светом зеленым весь мир залила.

Пробилась трава на полянах.

И куролесит ветер шальной,

цвет яблони к небу вздымая.

Но кто-то не хочет сдружиться с весной,

Не замечает мая.

С яблонь белых летят лепестки.

Запестрело цветами поле.

Тех, кому радость весны не с руки, —

черт бы побрал их, что ли!

Мир, словно улей, гудит, звенит.

И птицы ликуют над чащей…

А кого и жизнь и весна не манит,

тот человек пропащий.

Перевод И. Грицковой.

ЮНОСТЬ

Под ногой моей ковер

листьев высохших пылится,

а в душе все лето длится,

лето длится,

трав беспечный разговор.

Умирая, небеса

тихо плачут надо мною,

а из сердца, как весною,

как весною,

плещут птичьи голоса.

Мрачно сумерки прядут

пряжу серую бессилья…

Вскину руки — словно крылья,

словно крылья

за спиной моей растут.

Перевод Н. Григорьевой.

ЭЛЕГИЯ С ФИНАЛЬНЫМ ПРИЗЫВОМ

В последний раз, пока предсмертный ужас,

как жадный пес, тебя не растерзал,

я унесу тебя, укрывши молча

в крылатых складках моего плаща.

Будь как мечта. Я здесь, с тобой, мой брат.

Из чьих садов украден мой цветок,

который так чарует и целует

тебя? Молчи, лунатик, и усни.

Открыв глаза, ты позабыть не мог

ночных кошмаров. Знай же: для иного,

совсем иным творил тебя господь.

Ты ль создан был для гибели и страха,

росток, зачатый нежно в ночь любви?

Ты — кто? Лесной запуганный зверек?

Червь, вьющийся от непомерной боли?

Трусливо-хищный, кровожадный волк?

О, погляди безумными глазами

на серебристых птиц, из крыл которых,

как слезы, мчатся жребии твои!

Тот жребий, что назначен для тебя,

спеши прочесть, пока ты не причтен

к числу других убитых; ты ведь помнишь,

как долго их считали в Хиросиме

(сто тысяч трупов за единый день)!

Что ж будет в день, когда откажет счетчик

и грозный, сокрушительный распад

опередит расчеты, клубом дыма

сернисто-желтым землю заслонив?

Когда уран взорвется и плутоний?

Срок не пришел. Поныне целы стены

твоих домов (и гарь войны на них).

Вновь зацветают розы, — ты глядишь

на эти розы, словно в час предсмертный.

Мать кормит грудью девочку. (Зачем?)

Течет монета в банки. (Неужели?)

Врачи спешат к больному. (Для чего?)

Лишь ночью иногда к тебе придет