Избранное

Ибо в этом закон: пасмурным сумраком

Сон грядет, и томит жажда великая,

В тишину погружая,

Когда пламенный день померк.

Вместе с ветром они тоже летят на юг.

Ночью над головой вещие крылья птиц.

Тем, кто брошен в дороге,

Брезжит обетование.

И народы живут волей таинственной.

Видят, стойкие, свет выше высоких гор,

И тогда не удержишь

Потрясенных началом дня.

Но когда в небеса смотрит оставленный,

Где вот-вот пропадут неудержимые,

Над горами, над бездной

И над морем бесстрашные,

И в призванье своем вечно без устали,

Заблудившись в пути, обремененные,

Темноту обгоняя,

Не теряя своей мечты, —

Образ новых времен брезжит ему вдали,

То, что было давно смертному вверено,

Веет в сумраке тихом,

И прекрасен такой рассвет.

Ах, настанет потом день ослепительный,

И в полдневной борьбе он задыхается,

И враждебные крики

Раздаются в смятении.

Облака! Облака! Символы грозные!

Свет в сиянье высот, где замолкает скорбь!

К вам, бесстрашно прекрасным,

Устремляются взор и вздох.

Над водой ледяной, вниз по течению рек,

И над шумом лесов, и над равнинами,

И над черным утесом,

Разбивающим ярость волн,

Где стальная стрела опережает звук,

Настигая орла; бурю сулят в ночи

Башни на горизонте,

Когда в светлом пространстве дождь.

Нет покоя нигде. Всюду, и здесь и там,

Этот горький разлад, ибо спокон веков

Спор неслыханный длится:

Спор Сегодня с Грядущим днем.

Скудость веку претит. Вырастет новое.

И поэт вдалеке славит по-прежнему

Наше новое счастье:

Все, что здесь без него цветет.

1958

Перевод В. Микушевича.

РАССКАЗЫ

ЛЕЙТЕНАНТ ЙОРК ФОН ВАРТЕНБУРГ^[2]

Хочу сразу оговориться: рассказ этот навеян новеллой американского писателя Амброза Бирса.

В бледном свете туманного августовского утра приговоренные к казни, побелев от страха, различили посреди окруженного каменной стеной, посыпанного песком тюремного двора очертания виселицы. Все осужденные были офицерами — из числа тех, что двадцатого июля этого года с отчаянием в душе, сами не веря в успех, попытались, внезапно подняв мятеж, свергнуть диктатуру, которая заковала страну в кандалы, становившиеся день ото дня все более тяжкими, и ввергла ее в войну на уничтожение, восстановив против нее весь мир. Один из заговорщиков, полковник граф фон Штауфенберг должен был покончить с тираном, чье имя стало символом всей системы государственного управления. Попытка не удалась; не удалось и восстание в столице. Те из заговорщиков, кто не пал в схватке и не покончил с собой, вскоре предстали перед так называемым «Народным судом» — чудовищным орудием террористического режима, и судьи, беспощадные фанатики, приговорили их к смертной казни через повешение.

Все восемь офицеров, которые после долгих дней бесконечных измывательств и неописуемых пыток смотрели теперь в лицо смерти, были разного возраста и в разных чинах. Самый старший из них, фельдмаршал, снискал себе громкую славу тем, что всего за несколько недель сломил сопротивление плохо вооруженных и ослабленных предательством французских войск. За ним шли более низкие по чину и более молодые офицеры, вплоть до самого молодого лейтенанта графа Йорка фон Вартенбурга, лет двадцати с небольшим, носителя одной из наиболее древних и прославленных германских фамилий. У него были каштановые волосы и очень красивые глаза, взгляд которых казался теперь пустым от постоянно подавляемого страха.

Йорк фон Вартенбург, как только его обезоружили и передали в руки наводящей на всех ужас черной гвардии диктатора, почувствовал, что им овладевает та хорошо ему знакомая апатия, которую он во что бы то ни стало должен был в себе побороть, ибо считал ее тайной союзницей смерти; однако теперь, вот уже целую неделю, он пребывал в мучительнейшем нетерпении, предаваясь какой-то бессмысленной надежде. Началось это с того дня, когда он утром нашел в своем хлебе записку, которую с тех пор вновь и вновь перечитывал, дрожа всем телом: «Не падай духом! Мы тебя вызволим! Вернике будет ждать с машиной наготове». Йорку казалось, что он узнает почерк барона Х., друга его отца. И все последующие дни и ночи — и те, что пролетали почти мгновенно, и те, что тянулись невыносимо долго, — он рисовал в своем воображении, каким путем может прийти к нему свобода. Уж не амнистия ли имеется в виду? И какие бы нелепые ни лезли ему в голову предположения, он не мог их сразу отбросить. Ведь что ни говори, а последняя фраза записки намекала на какой-то план внезапного нападения. И в лихорадочных грезах Йорка звучали выстрелы и топот бегущих ног.

Надеждам этим пришел конец на тюремном дворе в пятидесяти шагах от виселицы, жутким видением выступившей из желтоватого тумана. С той минуты, как Йорк, скомкав записку, сунул ее в пересохший от волнения рот и проглотил, все его молодое существо, не прожившее на свете еще полных двадцати пяти лет, не переставало восставать против выпавшей ему на долю участи, словно проглотил он не бумажный комочек, а какое-то колдовское снадобье. И тщетно призывал он к себе на помощь свою былую летаргию.