Избранное

Я недоверчиво проводил глазами пролетевшего в небе голубя. Гораздо выше, размером такой же, над кладбищем пролетел непочтительный самолет.

— …Возьмите множественность мистера Эйнштейна. Он перетряхнул понятие о времени. Он справедливо настаивал, что всякое измерение длительности зависит от позиции измерителя в пространстве. Он открыл относительность. И все же, когда экономка спросила его, когда он желает завтракать, он сказал: «Сейчас!» Она спросила: «Где?» Он сказал: «Прямо здесь». Когда она спросила, что ему подать на завтрак, он ответил: «Бутерброд с индейкой», не учитывая скопища точек зрения в этих трех словах: точек зрения пекаря, мясника, молочника, повара, посыльного, сицилийца-солелома, экономки, прачки, птичницы и индейки.

— Это значит всего-навсего, — фыркнул Билл, — что всякая достоверность относительна.

Я приподнялся и сел на могильной плите.

— Относительна по отношению к чему?

— Ко времени?

— А оно в свою очередь тоже относительно?

Ему оставалось только хмыкнуть. Я продолжил объяснение:

— Время неотделимо от перемен. Посмотрите-ка на любого фермера, как он следит за погодой во время жатвы.

Он слегка постучал каблуком по каменной плите.

— Спросите ее о времени. Или это он?

Я наклонился и поглядел.

— Здесь покоится… Он или она покоится под вашими ягодицами. Время — величайший враг человека.

— С чего бы это? Вы молоды, у вас вся жизнь впереди.

Хотел бы я, чтоб было так. Хотел бы я, вместе с умирающим Хотспером, выкрикнуть, что время, соглядатай истории мира, само должно пресечься. Билл, словно заметив, но не поняв моего смущения, доброжелательно продолжал:

— Время — не более чем индивидуальное представление, эгоистическая мерка. Казалось бы, оно безгранично, но всякая личность, многосложная или простая, выделяет свое собственное время и меряет его на свой лад; и все измеряют по-разному. Мы убиваем время, мы проводим его, у нас бывает уйма времени, у нас его совсем не бывает, мы распоряжаемся временем, оно царит над нами, мы обгоняем его, тратим, отстаем от времени, идем с ним в ногу, теряем его и находим. В юности его торопят. Старые люди и влюбленные хотят его замедлить. Если уж вы так любите перемены, то вот вам их источник и условие. Вы-то сами чего хотите от времени?

— По-моему, человек множится, как медовые соты, и мне поэтому нужно время без конца и без края. Я хочу успеть влюбиться в Джейн, если Джун меня обманет, и в Дженни, если Джекки мне изменит. А пока суд да дело, я хочу быть полицейским регулировщиком времени.

Он сел рядом со мной и безудержно расхохотался.

— Ах вы, ирландцы! Вечно вам хочется того и другого, вместе взятого. Старины и новизны одновременно.

— Потому что мы множественны!

— Неведомо для себя. Все вы хотите одного и того же: вечных перемен и вечной неизменности. Так вот не будет вам этого. Мир иначе устроен. Эх вы, потомки королей!

Я вскочил на ноги и свирепо взглянул на него.

— Кто бы говорил! Потомки Давида!

Он пригляделся к носкам своих туфель, развел их птичкой, сдвинул, снова развел птичкой, посмотрел на меня, помолчал.

— Возможна разве что иллюзия, будто время остановилось. Я испытывал эту иллюзию вечной перемены и вечной неизменности только в двух местах, в двух городах, которые просуществовали больше двух тысяч лет. Во-первых, как вы можете угадать, у нас в Иерусалиме. И точно такое же ощущение было у меня в вашем Риме. Лишь такая вот непрерывность истории с древних пор может создать впечатление застывшего времени.

Он поднялся и отряхнул брюки.

— А что до вашей множественности, — улыбнулся он мне, — то еще в колледже я читал о «бритве Оккама», о его очень правильной мысли, что сущности не надо без нужды умножать. Раньше или позже, — засмеялся он, — падает нож гильотины, и укороченный рядовой становится ростом с генерала. Основа цивилизации — подотчетность. Нас, евреев, хоть этому научили в Римской империи. А вы, ирландцы, так этого и не поняли, как сурово ни школила вас Британская империя и римско-католическая тирания. Поэтому вы, с одной стороны, приятны остальному миру, а с другой — сущая напасть.

Он ласково стиснул мне плечи и с усмешкой спросил:

— А вы кому подотчетны, Боб?

Сконфуженно, а впрочем, скорее дружелюбно, я прихватил его руку. Очень милая получилась бы фотография: он мне улыбается, а я гляжу на могильную плиту. «Здесь покоится Джейн Эббот Перкинс, Возлюбленная супруга». Я вспомнил могилу в Ричмонде, в Англии.

— Кому подотчетен? Аристофан называл ее «вожделенной, сияющей, златокрылой».

Он отпустил мои плечи.

— Вернемся-ка мы в «Билтмор», посмотрим, чем нас порадуют.