Избранное

Стоило ей сказать это, как у меня перед глазами вставали поросшие осокой лужки Лимерика, по которым я бегал, когда гостил у дяди, и выщербленные старые стены каменных домиков все в пятнах мха и лишайников, и шелестящие над Дилом ивы, и я ощущал, как пахнет влажный торф в сыром воздухе и, главное, высокий просвирник, чьи цветки были сначала скручены в плотные кочанчики, потом раскрывались, розовые и жесткие, потом становились почти прозрачными, а потом сменялись лепешечками, которые я любил грызть. Буйный сорняк, верный признак разорения стольких ирландских деревушек, а для меня в своем обилии и красках — ни с чем не сравнимый символ пустынности, прелести и угасания Лимерика.

— А-а! — взрывался криком папка. — Да пропади он пропадом, твой Лимерик! Трясина проклятая! Черт подери, и как это я упустил фермочку под Эмо, которую смотрел два года назад!

— Ну и ну! — фыркала она. — Тоже мне место! Да я за Лимерик тигрицей буду драться, когтями и зубами! За кусочек доброй лимерикской земли! Ах, Лимерик, любовь моя! Да где же ты найдешь под своим Эмо такую картошку и такие яблоки?

И вот сейчас она выхватила из мешка клок сена, уткнулась в него лицом, а по щекам у нее катились слезы, и мы с моим закадычным другом визжали от смеха, а служка славил Типперери, а Живоглот во весь голос поминал реку Барроу и поля Карлоу, пока наконец отец не вскочил и не крикнул:

— За дело, ребята, скоро темнеть начнет, а нам вон еще сколько плести!

Но соломенной веревки что-то все видно не было. Споры становились жарче, голоса сердитее. Вначале они опасались только, что под их веревку всей кухни не хватит, но на плитках пола до сих пор вытянулись всего три-четыре соломенных червяка. Служка сказал:

— Солома совсем сырая, черт ее дери!

Мальчишкой в Типперери он такой соломы и не видывал.

Живоглот сказал, что солома больно старая. Когда он был мальчишкой в Карлоу, из старой соломы никто никогда ничего не плел. Никогда! И ничего!

А папка сказал:

— Соломины, черт бы их побрал, одна другой короче!

И они принялись пинать свою работу, хмуриться на ворох посреди кухни, выдергивать соломины, растрепывать их по всей длине и отшвыривать, так что скоро весь пол был замусорен, как в стойле. Тогда они надели пиджаки и в последний раз пнули ворох, мой приятель соскочил со стола и сказал, что идет играть в мячик, а я понял, что все они трое были обманщики и самозванцы.

Когда я вернулся вечером с «Ивнинг эко», в кухне было прибрано. Папка стоял у мешка. В руке он держал картофелину и ногтем большого пальца сковыривал с нее присохшую глину. Заметив меня, он бросил клубень назад в мешок, взял газету, придвинул плюшевый стул и, морщась, сел на него. Я молчал, но как ни мал я был, а понял, что он только смотрит на страницу, не читая. Одному богу известно, что он видел в эту минуту.

Еще многие годы скелет кресла валялся в углу чердака. И после того, как отец умер. Когда умерла мать и мне пришлось продать последнюю рухлядь, оставшуюся от их жизней, старьевщик не захотел забрать ни на что не пригодный остов, и, в последний раз обходя гулкий от пустоты дом, я увидел, что он сиротливо стоит посреди голого чердака. И на меня вдруг пахнуло запахом яблок, и душноватой лимерикской пылью, и торфяным дымом его кухонь, и духом просвирника среди обвалившихся известняковых стен — и я увидел отца и мать, таких, какими они были в то утро, когда наклонялись, обнявшись, над осенним мешком, беспричинно смеялись и вновь были отчаянно влюблены друг в друга.

ОДНОЙ ПОРОДЫ ©Перевод Р. Облонская

Максер Кридон не был пьян, но тоска его пьянила, и он это знал и страшился этого.

Поначалу ему нравилось ходить по улицам среди толп, где каждый встречный нес сверток в зеленой или золотой бумаге, перевязанной широкой красной лентой, за которую заткнуты усыпанные ягодами веточки остролиста. Всякий раз, как он с кем-нибудь сталкивался, сверток падал, оба вскрикивали «Ох!» или «Виноват!», взглядывали друг на друга и смеялись. Вот на волосах женщины приютилась звездочка-снежинка. Пахло сосной и бальзамом. На площади Рокфеллера двенадцать золотых ангелов беззвучно трубили в двенадцать золотых труб. Когда светофор на Парк-авеню переключился с красного на зеленый, он показал полицейскому, что все выстроившиеся поодаль в ряд рождественские елочки отраженно изменили цвет. Полицейский от души поблагодарил. Дымка света окутала верхние этажи зданий, и над Парк-авеню возникло подобие ореола. Все в точности как он ожидал, когда тащился из Галифакса на паршивом старом танкере. И вдруг в порыве отвращения он яростно взмахнул рукой.

— К черту их! Всех к черту!

— Ох! Ого, стоп! Виноват!

Он не пожелал засмеяться в ответ.

«Бедняга Кридон! — сказал он себе. — Один-одинешенек в Нью-Йорке в канун этого будь-оно-неладно-светлого Рождества, некому словечка сказать, некуда податься, кроме как опять на распроклятую старую посудину. Нью-Йорк так и сияет. Все до одного так и сияют. Одному бедняге Кридону худо».