Читаем Избранное полностью

Избранное

Отрывисто, точно сердясь, он стал говорить еще что-то о конституции и слабости связок. Но Митя не слышал.

Сразу пропали яркие окна, доктор и двор. Кроны деревьев сомкнулись. Стало тесно и душно, точно в колодце. И откуда-то издалека, с огромной высоты падали на голову холодные редкие капли слов.

— Или — или… Угроза… Ждать… Эфирная маска… Резекция.

Потом кто-то чужой спросил Митиным голосом, с трудом ворочая фразы:

— Ольга… Это что? Она будет жить?

Он заставил себя взглянуть на врача. Колодец рассыпался, звон исчез. Накрытый звездным небом двор стал просторен и тих. Возле Петра Петровича с полотенцем в руках стояла сестра.

— Надеюсь, да, — сказал доктор отрывисто, — но детей больше… Что делать, или мать, или сын.

— Она знает?

— Она не должна знать. Покамест.

Митя резко вырвал лацкан из рук доктора. Гнев и отчаяние мешали ему говорить.

— Это вы… вы… — начал он.

И умолк. В дверь вместе с лучом света вырвался голос Ольги.

— Няня, он плачет, — говорила она. — Время кормить… Почему он кричит?

— Мой сын… Это сделали вы… Мясник, — сказал Митя в отчаянии.

Они глядели друг другу в глаза.

— Не смейте. Я практикую тридцать два года.

И снова Митя услышал нетерпеливый, тревожный голос жены:

— Няня, вы слышите?.. Принесите его.

— Покажите ей кого-нибудь, — сказал Митя решительно, — слышите? Покажите сейчас!

— Разве от Богачевой, — спросила тихо сестра. — Мальчик третьи сутки один.

Доктор кивнул головой. Скрипнула дверь, и снова тихо в палате. Звезды стали крупнее и ярче. С неба веяло холодом.

— Я оставлю вас ночевать у себя, — решил доктор.

Он осторожно взял маленького техника за плечи и подтолкнул к воротам, но Зыбин поспешно и сердито ответил:

— Оставьте. Мне надо… Там ждут.

Никто его не ждал. Дача в Лужках была темна и пуста. В кармане звенели ключи.

— Ничего вам не надо, — сказал доктор решительно. — А впрочем… подождите минуту.

Он скрылся во флигеле и вскоре вынес тяжелую машину с прямым старомодным рулем. Митя не взглянул на нее.

— Ну, что же вы? Да не бойтесь. Опасности нет.

— Я хочу…

— Знаю, нельзя.

Он попытался загородить Мите дорогу, но маленький техник сердито толкнул Петра Петровича в грудь, побежал по крапиве к ярким, распахнутым настежь окнам палаты. Третье с краю — он знал.

Ломая ногти, Митя взобрался на узкий выступ стены и схватился за ставень.

Ольга лежала возле окна — бледная, похорошевшая, неузнаваемая. Такой праздничной, ясной, волнующей красоты Митя не видел ни разу. Чистый полукруг зубов, выпуклый детский лоб, тонкая шея, окаймленная грубой тесьмой казенной рубахи, лицо измученное, милое, ясное, и глаза с дрожащими яркими точками в глубине темных зрачков — удивительные материнские глаза, в которых и гордость, и боль, и испуг. Не глаза — свет, торжество, сама звездная радость.

Услышав скрип петель, она запрокинула голову и, еще не видя Митю в окно, но безошибочно угадывая присутствие мужа, сказала:

— Сын… Знаешь… Сын.

Стоя на цыпочках, вцепившись в наличник окна, Митя молчал.

— Ты видел его? Да?

— Завтра… Спи…

— Он не такой, как все. Он особенный, — сказала она шепотом, — и Петр Петрович особенный, и сестра. Сын, Дмитрий, сын!

Она повторяла то, что говорили до нее сотни матерей в этой высокой гулкой палате, и все-таки старые слова были неповторимо яркими, свежими, как неповторимы весенняя зелень, рождение, всякое искреннее и сильное чувство.

Она улыбалась, говорила о мертвом ребенке как о живом, сердилась на няню и твердила, что время кормить.

И это было ужасно — видеть счастье, огромное, полное, уверенное, как сама жизнь. Знать, слушать, молчать.

Он хотел спрыгнуть, бежать в темноту от солнечных глаз, усталой и гордой улыбки, от слабых рук, которые никогда не почувствуют ни тепла, ни тяжести сына. И не мог. Стоял на узком выступе, вцепившись ногтями в наличник окна.

Ольга запрокинула голову и увидела мужа.

— Ой, какой ты смешной! — шепнула она. — Почему ты не радуешься? Знаю, ты боялся… Молчи.

— Не могу, — сказал Митя. — Сердце мое, Олик. Птица родная. Пойми.

— И не надо. Я так устала. Сын… Сын…

Он пожал руку, горячую, слабую, неловко спрыгнул в крапиву и побежал к воротам, где стояли доктор с сестрой.

— Ребенок! Чей это?

— Письмоноски одной, — сказала сестра неохотно. — Женщина одинокая, тихая, в Орешках жила.

— Она умерла?

— Да.

Они помолчали. С Заречья тянуло влагой и холодом. Луны еще не было видно, но воздух над рощей, светлея с каждой минутой, уже отсвечивал бронзой. Крупные, спелые звезды горели в черной листве.

Большой жук с размаху ударился в белый халат, испугался и упал на дорогу.

— Не говорите никому, — сказал шепотом Митя. — Не говорите ей, я прошу.

Доктор не ответил.

— Невелик грех молчать, — сказала сестра.

Зыбин вскочил на седло и, сильно работая педалями, погнал машину вниз, в темноту, где смутно белело шоссе.

1939