Избранное

Но оказалось — не покинула еще мира бабка Курбана, живой лежала на куче тряпья, и ее сморщенное, обросшее зеленым пухом лицо при виде внука не выразило никакого удивления. Однако выбравшись из дырявой юрты и увидев верблюда, она преобразилась: с громкими хриплыми воплями принялась исступленно целовать золотушные верблюжьи лодыжки, его вислую губу… У ее юрты верблюд, у нее есть теперь верблюд!

Верблюд плюнул в лицо старухи, и она, счастливая, умылась этим плевком; погрозила Курбану изогнутым, как звериный коготь, пальцем: не отдам… уйди!

Он вытащил из кармана и протянул ей последний сухарь; не оборачиваясь, сердясь, что плачет, на нетвердых ногах, со звенящей головой пошел к курганче Адамбая Орунова.

Но Адамбай пребывал не в комнатах: с нездешним гостем сидел на коврах в своей праздничной — из белой кошмы — юрте, тоже кое-где пробитой острыми камнями времени и все же хранившей надменный блеск былых богатых дней. Некогда тугое лицо Адамбая обвисло, а узкие коричневые глаза по-прежнему впивались сверляще и с острым кинжальным взблеском, будто у зверя перед прыжком на жертву.

Появлению давно забытого тут Курбана он, как и бабка, не удивился, равнодушно спросил:

— Ты хочешь заплатить мне?

— За что? — поддавшись первым словам Адамбая, Курбан на миг растерялся.

— Ты бросил старуху, а я кормил ее.

Курбан увидел на блюде обглоданные косточки барашка, запахи недавнего мясного обеда ударили в ноздри, он вспомнил безлюдье вымершей улицы и свою, как угасающая тень, бабку — и ему захотелось достать из-за пазухи маузер, беспощадной пулей насквозь прострелить эксплуататора аула.

Он одумался: может, вправду Адамбай подкармливал бабку — ведь что-то она должна была есть, чем-то питалась. И другое: незнакомец в юрте Адамбая, внимательно осмотрев его, Курбана, изодранный военный френч и кожаную фуражку с пятиконечной звездой, сунул руку под полу халата. А Курбан хорошо знал, как басмачи умеют стрелять через халат.

— Я пришел с просьбой: отдайте мне в жены сироту Огульджан.

Вот когда Адамбай Орунов удивился. Открыл рот, но, сдержавшись, не дал выскочить внезапным словам. Вырвал длинный волос из бороды, вертел его в пальцах, наблюдая, как тот скручивается. Курбан ждал.

— Ты, сын абдала[9], — произнес наконец Адамбай, — ты где научился паскудной дерзости… там?

И мотнул головой в сторону севера.

— Не дерзость это, Адамбай-ага, просьба.

— Ты, вероятно, принес оттуда хурджин золота? У тебя есть сто золотых монет царской чеканки?

— Нет.

— У тебя пятьсот баранов?

— Нет.

— Двести инеров?[10]

— Нет.

— Десять чистокровных аргамаков?

— Тоже нет.

— Что ж у тебя есть? — ухмыльнувшись в бороду, спросил Адамбай. — Ты что, забыл обычай предков: хочешь жену — плати калым. Ступай прочь!

— Я буду платить вот этим золотом, — со значением проговорил Курбан, подбросив на ладони тупорылые, холодной желтизны маузерные патроны, и, не торопясь, как бы раздумывая о чем-то, вышел из юрты.

Он сделал несколько шагов и, как только поднялся на взгорок, повинуясь неясному, но требовательному, знакомому, не раз спасавшему его чувству, упал. И тут же — с секундным запозданием — просвистела над ним пуля.

Он тотчас выстрелил в юрту, услышав грохот в ней; подождав, еще выстрелил, дырявя ее повыше, так как догадывался: Адамбай и его гость лежат, вжавшись в ковры… И Адамбай крикнул ему:

— Кончай, парень. Продолжим разговор!

— Продолжим, Адамбай-ага, — согласился он. — На всякий случай советую помнить: за мной красный эскадрон товарища Чарыева в полтораста сабель.

— Ва-а, зачем эскадрон — так договоримся!

Упасть было легче — встать труднее.

Собрав последние силы, он медленно поднялся, стряхнул пыль с коленей и пошел к юрте.

Там, не дожидаясь приглашения, сел.

Гость Адамбая теперь смотрел на него уважительно.

Сам Адамбай, оглаживая бороду, долго молчал.

А начал издалека, как новый запев старой песни:

— Золотых монет не имеешь…

— Нет.

— Баранов, верблюдов, коней…

— Нет.

— Ковров, парчи, бухарских халатов…

— Ничего нет.

— Зачем пришел?

— Просить в жены сироту Огульджан.

Адамбай вздохнул, с укоризной заметил:

— Аллах, известно, подарил человечеству семьдесят два языка, каждый народ говорит по-своему. Мы с тобой из одного аула, а понять тебя нельзя… Однако я терпелив. Слушай. Эту девчонку Огульджан я купил и привез сюда в кармане. Такая она была маленькая. Я из нее вырастил невесту, даже в холодные дни не звал ее к себе в постель, чтобы она погрела меня… есть ей цена, как думаешь?

Он предупреждающе поднял руку: не перебивай.

— Вижу, что орсы[11] одели твое сердце в железо, ты стал глух и слеп! Ты забыл обычаи земляков.

Курбана неодолимо тянуло в сон, монотонный голос Адамбая сливался с заунывным посвистыванием апрельского ветерка снаружи юрты. Встряхнувшись, он пробормотал любимую фразу комэска Чарыева:

— Классовая борьба — вот наша религия.

— Запах крови возбуждает тебя, — сухо посмеиваясь, сказал Адамбай; лицо его передернулось, побелело; восторг и бешенство были в его голосе: — О-о, сам в молодости… сам горел изнутри! Нам же в молодые годы надо вот так…