Избранное

Покончив с супом, выхожу на улицу. Сахнова еще нет. Вижу: из переулка, где расположен второй блок, показывается Майер и какие-то штатские. Они останавливаются перед канцелярией. Лагерфюрер что-то говорит им, улыбаясь и указывая пальцем на ту часть первого барака, где живут невольницы. Штатские тоже улыбаются, но сдержанно. Из канцелярии выходят заключенные, держа в руках… книги, настоящие книги! За ними появляются люди, несущие какие-то черные футляры. Еще через некоторое время вижу, как на аппельплаце напротив ворот группа заключенных начинает сооружать что-то напоминающее боксерский ринг. Из футляров извлекаются кларнет и саксофон. Просто чудеса! Майер и штатские наблюдают за приготовлениями музыкантов.

Из переулка выходит Сахнов.

— Что происходит в лагере? — спрашиваю его.

— Очередная комедия по случаю приезда комиссии Международного Красного Креста,— говорит он, болезненно морщась, и тихо добавляет: — Походим по плацу, там удобнее разговаривать.

На площади снова появляются прогуливающиеся хорошо одетые заключенные. Число их растет. Я спрашиваю Валентина, что это за люди.

— Писаря, парикмахеры, портные, сапожники — словом, те, кто не носит камни. Здесь их называют променентами.

— А ты где работаешь, Валентин?

Сахнов опять строит болезненную гримасу.

— Я тоже променент, техник баубюро. Я инженер…

Мы приближаемся к рингу. Еще издали замечаю багровую физиономию Лизнера — он неторопливо расстегивает пиджак. Рядом с ним очень рослый с дряблым телом человек снимает рубашку. Я узнаю его — это Гардебуа. Я и раньше по его расплющенному носу догадывался, что он боксер. Музыканты начинают пробовать инструменты.

— Давай обратно,— предлагает Сахнов.

Когда мы достигаем середины аппельплаца, он говорит:

— Сейчас к нам подойдет один человек — его зовут Иван Михайлович,— он должен говорить с тобой. С ним можешь быть как с Решиным или с Шлегелем — мы все знаем… Лезвие при себе?

— Да.

— А вот и он. Руки ему не подавай. Не надо, чтобы кто-нибудь заметил, Что я вас знакомлю.

260

Я догадываюсь, что Иван Михайлович один из руководителей нашего союза, и с интересом поглядываю на него — он приближается к нам со стороны шестого блока. Ничего героического в его наружности не нахожу: лицо худое, некрасивое, с выступающей немного вперед нижней челюстью; на лбу, возле больших выцветших глаз и рта с темными тонкими губами — резкие морщины. Ему, очевидно, уже за сорок.

— Не останавливайтесь, не останавливайтесь… Здравствуйте,— произносит он, подходя, берет нас с Валентином под руки и добавляет: — Сегодня воскресенье, мы прогуливаемся, так что рекомендую повеселее выглядеть.

Голос у него спокойный, с легкой хрипотцой. Я смотрю на него еще раз и встречаюсь с неторопливым, умным, видящим все насквозь взглядом. Он спрашивает:

— Как самочувствие после лазарета?

— Спасибо, отдохнул.

Он усмехается. Валентин достает сигарету. Иван Михайлович, помолчав, говорит:

— Расскажите нам, пожалуйста, о себе.

Я гляжу на крематорий, на плоскую закопченную трубу с железной лестницей, на колючую проволоку над стенами и думаю: «Что рассказывать? О чем?»

— Об отце, о родных, о том, как жили… Пожалуйста, товарищ Покатилов.

Слово «товарищ» сразу согревает меня — дорогое, не оцененное еще в полной мере слово… Отвечаю, что отец мой был агрономом, потом учителем в сельской семилетке, что он проработал сорок лет и умер еще до войны.

— А ваша мать… получает за него пенсию?

— Получает… Ей помогают и сестры. У меня старшая сестра педагог, я, между прочим, жил у нее до войны. А вторая сестра была ответственным секретарем в районной газете, она старше меня всего на четыре года…

Меня вдруг охватывает сильнейшее желание все вспомнить — вспомнить, чтобы хоть мысленно побыть в том далеком, прекрасном и таком невозможном теперь для меня мире. Я знаю, что потом мне будет очень больно. Я всегда боялся здесь вспоминать прошлую жизнь: боялся возвращения к действительности. Но сейчас мне почему-то не страшно, и я благодарен Ивану Михайловичу за то, что он заставил меня вернуться в светлый мир моего прошлого. Я подробно рассказываю о своем детстве и школьных годах.

— Понятно,— произносит Иван Михайлович, когда я умол-

251

каю. Глаза его сухо блестят.— Ну, что ж… Костя. Остальное нам известно. И последний вопрос: хотел бы ты быть сейчас там… на передовой?

Вздыхаю.

— А тебе не приходило в голову, что у пас здесь тоже передовая?

— Приходило.

Иван Михайлович, не мигая, округлившимися глазами смотрит перед собой:

— Я могу одно обещать тебе… вам, товарищ Покатилов. Мы • не будем безвестными солдатами — это время минуло… Действуйте. Товарищи в вас верят.

Мы идем некоторое время молча. Возле шестого барака Иван Михайлович отделяется от нас. Я только сейчас замечаю, что у пего очень прямая фигура,— по-видимому, он военный. Сахнов, проводив его глазами, говорит: