Избранное

Раздвигаются ряды. Оберкапо «Штайнбруха» решительно направляется к лагерфюреру. Фуражку он держит в руке. Я впервые замечаю, что у него очень узкий, как бы сплющенный, лоб.

Не доходя трех шагов до Майера, Фаремба щелкает каблуками. Офицер с портфелем вручает ему какую-то бумагу. Лагерфюрер произносит:

— Читай для всех.

Тишина воцаряется такая, что больно ушам.

— Приказ…

Быть не может! Я слышу, как стучит мое сердце.

— «Отмечая безупречное поведение,— ровно гудит бас Фарембы,— дисциплинированность и раскаяние в совершенных ранее преступлениях, приказываю освободить из концентрационного лагеря Брукхаузен следующих хефтлингов…»

Дрожит бумага в руках старого убийцы, дрожит мощный голос, когда он первым зачитывает свое имя.

— Иозеф Фаремба,— говорит Майер,— наденьте фуражку.

Убийца еще ниже наклоняет голову. Уж не плачет ли он?

— Продолжайте,— приказывает лагерфюрер.

— Лизнер,— рычит сквозь слезы Фаремба.

— Пауль, сюда! — восклицает Майер.

Снова раздвигаются ряды. Лизнер, чеканя шаг, выходит из строя. Его голубые глаза блестят. Рот, влажный и красный, полуоткрыт. Он становится рядом с Фарембой лицом к строю.

— Наденьте фуражку!

Лизнер надевает.

— «Шустер, Трудель, Проске, Шванке, Зумпф…» — продолжает читать Фаремба.

Через четверть часа сто пятнадцать наших мучителей, надсмотрщиков и блоковых старшин стоят в строю напротив нас. Что ж… это тоже рано или поздно должно было произойти. Я гляжу на Зумпфа и стараюсь представить себе, что он чувствует в эту минуту. Он смотрит себе под ноги. Он, конечно, радуется.

Приказ подписан Кальтенбруннером. Фаремба возвращает бумагу офицеру. Тот протягивает ему еще одну. Майер произносит:

— Читай.

274

Содержание второго документа тоже не удивляет меня. Все освобожденные на основании приказа о тотальной мобилизации зачисляются в войска СС. Логическое завершение их лагерных трудов — пособники палачей становятся полноправными палачами… Обидно лишь за Зумпфа. Впрочем, человек уже проснулся в нем, теперь вряд ли случайно полученный мундир эсэсовца погубит его.

Фаремба отдает листок офицеру и принимает от него третью бумагу. Майер в третий раз произносит:

— Читай.

Десять минут спустя рядом с новоиспеченными эсэсовцами вытягивается строй освобожденных условно. Среди них мои старые знакомые: Шнайдер, Штрик, Виктава, Тульчинский. Они объединяются в команду пожарников и будут размещаться на втором блоке.

Чтение заканчивается. Майер, повернувшись к строю, возглавляемому Фарембой, рявкает: «Направо!» Открываются двухстворчатые ворота. Уголовники, маршируя, покидают лагерь. Вслед за ними с аппельплаца уходят пожарники, предводительствуемые Шнайдером. На площади остаются одни политические заключенные.

Начинается обычная церемония воскресной поверки. Выбывших старшин заменяют писаря и фризеры. Они докладывают о числе оставшихся заключенных блокфюреру. Блокфюреры — своему начальнику — рапортфюреру. Рапортфюрер — лагерфюреру. Майер произносит: «Данке».

Нас распускают по баракам.

Я иду на свой блок вместе с Виктором и Олегом. Друзья мои снова сумрачны. Они молчат. Молчу и я.

Переворачивается последняя страница нашей концлагерной эпопеи. Мы ехали сюда, зная, что нас везут на смерть. На наших глазах расстреляли первых десятерых товарищей, инвалидов. Мы были свидетелями гибели остальных ребят из нашей группы в штрафной команде. Нас уцелело трое. Что нас ждет впереди?

Человеку не дано знать, что будет с ним впереди. Но в сердце каждого честного человека есть компас — его совесть. И когда внешние обстоятельства заводят его в тупик, ему остается только одно — заглянуть в свое сердце.

Мы будем драться. Я это знаю. Многие, может быть, большинство из нас, погибнут. Мне это известно. Но почему, когда жизнь висит на волоске и надо подготовить себя к концу, так особенно хочется жить?

Совесть моя спокойна. Я шел туда, куда указывала стрелка моего компаса — мой долг советского человека. Я редко здесь

275

вспоминал родных, учителей, места, где рос. Но все это жило во мне. Оно живет во мне и сейчас: Родина, дорогие мне лица, наша партия, наш народ.

Пусть я умру. Пусть никто из близких не узнает о моей судьбе. Я паду безымянным солдатом, но паду без горечи: в сердце моем живет ощущение счастья.

…Черные восточные глаза Виктора влажны.

— Ревешь?

— Как и ты.

— А я разве реву?

— Нет, сейчас ты уже улыбаешься.

— Давайте поспешим, братцы, начали раздачу брюквы,— озабоченно, с блестящими глазами говорит Олег.

7

Журчит вода, сбегающая из душевых рожков. Кафельные стены отпотели. Двенадцать старых, а потому всеми своими собратьями уважаемых хефтлингов, пользуясь воскресным днем, решили помыться. Кому это может показаться подозрительным?

В предбаннике сидят еще двенадцать человек. Они ждут своей очереди. Собственно, никакой очереди нет. Эти люди охраняют нас, находящихся сейчас в душевой.

Генрих говорит:

— Чрезвычайное заседание интернационального комитета объявляю открытым.

Мы стоим в одном нижнем белье в глубине зала, отгороженные от входа двумя рядами бегущей сверху воды и готовые в любую минуту, как только вспыхнет лампочка над дверью, раздеться и встать под душ.