Избранное

Я начинаю рваться изо всех сил. Мне удается ударом ноги опрокинуть стол. Меня хватают за ноги и привязывают их к ножкам кресла. Я устаю, и мне опять хочется пить. Выжидаю, пока от меня отойдут. Пробую опрокинуться вместе с креслом — не удается: очевидно, ножки кресла вделаны в пол. Что же предпринять еще, чтобы заставить гестаповца сделать выстрел?

— Дай воды,— прошу его.

Он быстро подходит и отвешивает мне оплеуху. Я презираю его за этот удар. Я плюю, стараясь угодить ему в лицо, и ругаюсь. *

Гестаповец вытирает платочком подбородок и, зеленый от бешенства, садится за стол.

— Приготовить иглы,— кидает он в сторону.

Сейчас я в третий раз попаду в чудовищный мир, сотканный из одной боли. Что же… Я познакомлюсь с настоящими пытками. Зарезаться мне не удалось. Умереть от зверских побоев не пришлось. Может быть, сердце само догадается разорваться?..

Сердце, сердце, зачем ты такое сильное? Все говорили, что ты даешь людям счастье. Какое счастье ты даешь? Что ты дало мне в мои двадцать лет?

Я проклинаю тебя, мое сердце! Я не хочу больше думать о тебе. Я буду думать о смерти и счастье, для которого нет смерти.

Я стискиваю зубы. Я смотрю на окно, на равнодушно-голубое небо. Я готов на все.

— Готово,— произносит кто-то за моей спиной.

— Благодарю,— отвечает сидящий за столом мой враг.

Он тушит одну сигарету и закуривает вторую. Его голова плавает в облаке дыма. Сквозь дым видны светлые льдинки глаз.

— Покатилов,— говорит он.— Предлагаю честную игру. Отвечай на вопросы, и тогда ты не будешь проклинать своих родителей.

Он смотрит на часы. Любопытно, что он называет честной игрой. Нет, мне даже нравится — поиграть в последний раз.

‘ — Хорошо, давай поиграем. Я слушаю.

Гестаповец-тупица торжествующе улыбается. Он кладет сигарету на край пепельницы. От нее вьется-бежит синий дымок.

— Вопрос первый,— произносит он.— Кто тебя рекомендовал на пост контролера в мастерские Мессершмитта?

‘ — Контролера? В мастерские?

Светлая догадка озаряет меня. Волна радости вливается в

281

мое избитое тело. Я почти с благодарностью смотрю на офицера. Я вздыхаю облегченно.

— Простите,— тихо говорю я,— вы разве следователь?

— Следователь,— сухо произносит он.— Отвечай на вопрос.

Мне очень хорошо. Голова моя приходит в порядок, мысли

тоже. Наверно, раскрыта наша диверсия. Это определенно так. Значит, Иван Михайлович, Генрих и все остальные тут ни при чем, они на свободе, то есть в лагере. Они, конечно, уже узнали, что я арестован. Я один. А они нет…

Надежда, надежда, умершая уже, из каких-то неведомых глубин воскресает во мне. Я могу еще остаться жив, я должен только выиграть время, меня еще могут освободить товарищи, они меня обязательно освободят, если я выиграю время.

Надежда воскресла. И сразу я начинаю чувствовать тупую ноющую боль в голове, в груди, в руках и в ногах. Я осматриваюсь. Мне делается жутко.

— Я жду,— громко произносит офицер.

— Я не знаю, кто меня рекомендовал,— отвечаю я; я этого действительно не знаю.

— Хорошо,— говорит гестаповец.— Вопрос второй: каковы были взаимоотношения капо Зумпфа и обер-мастера Флинка?

— Плохие.

— То есть?

— Обер-мастер бил заключенных за плохую работу, а капо Зумпф пытался доказать ему, что бить может только он и командофюрер.

Следователь недоуменно морщит лоб, заглядывая в блокнот.

— Разве Флинк бил хефтлингов?

— Бил.

— Ты врешь. Сколько тебе лет?

— Двадцать, господин следователь.

— Сколько марок ты получил от Флинка за пропуск недоброкачественных деталей?

— Каких деталей?

— Следователю вопросов не задают… Отвечай.

— Мне не ясен смысл вопроса.

— Повторяю: сколько марок дал тебе Флинк за то, что ты как контролер пропускал испорченные детали?

— Я испорченных деталей не пропускал.

— Не пропускал?

— Нет.

Гестаповец, встав, подходит к большому железному шкафу и достает из него носовую нервюру номер три. Я издали вижу, что передняя часть ее разорвана, накладка прикреплена к нервюре

282

несколькими проволочками с пломбами на концах. На накладке видна моя подпись синим мелом по-немецки.

— Твоя работа? — кладя обломки на стол, спрашивает он.

— Не понимаю.

— Что ты опять не понимаешь?!

— Что вы называете работой.

— Я спрашиваю: это твоя подпись?

Вытягиваю шею, делая вид, что стараюсь разглядеть накладку.

— Подпись моя.

— И тебе, конечно, известно, что контролер несет всю ответственность за качество проверенной им детали?

— Известно.

— Вы умышленно выпускали негодные части, вы вредили. У нас скопилось таких вот изломанных железок тридцать штук!

Он опять закуривает. Мне очень хочется спросить, разбились ли самолеты, в которых были эти части. Судя по первой нервюре с разорванным носом, они разбились. Дух гордости поднимается во мне. Я говорю:

— Господин следователь, когда я проверял детали, они были в полном порядке. После меня нервюры смотрел также обер-контролер Штайгер, и он их тоже находил в порядке.

— Ты и его посадил,— бурчит гестаповец.

— Посадил? Я? Почему я?

Следователь бьет ладонью по столу.

— Довольно дурацких вопросов, довольно наивности. Или ты сам сейчас же расскажешь всю правду, или я выжму ее из тебя капля за каплей. Слышишь?

— Слушаюсь.