Избранное

— Тебя специально оставили на занятой нами территории, и я тобой еще займусь,— угрожающе сказал зондерфюрер, когда я попробовал добиться перевода в гражданский лагерь. Зондерфюрер, вероятно, кое о чем догадывался, и я счел благоразумным больше не требовать освобождения.

Вскоре после переезда в Хелмский штрафной лагерь я попытался бежать. На первый раз я отделался сравнительно легко: меня избили и перевели в спецблок — изолированный от остального лагеря барак с особо тяжелым режимом. Недели через три я пролез сквозь колючее заграждение спецблока и намеревался во время смены часовых проскользнуть через наружные ряды проволоки. Меня заметил дежурный полицай и передал в руки начальника караула. Комендант лагеря удивился, что я не расстрелян на месте. Караульный начальник доложил, что я из спецблока, и он полагал, что меня вначале следует допросить. Пригласили зондерфюрера. По его вопросам, перемежаемым зуботычинами и ударами линейкой, я убедился окончательно, что немцам ничего не известно о моей прошлой работе в подпольной комсомольской организации. Зондерфюрер приказал отправить меня до особого распоряжения в тюрьму. В камере № 11 я подружился с молодыми поляками; кое-кто из них получал из дома передачи. Делясь со мной едой, они помогли мне выжить. Потом я попал в этот вагон.

В пути я сразу сошелся с двумя своими сверстниками. Виктор был харьковчанин. Олег — одессит. Оба, как и я, закончили десятилетку в канун войны, оба мечтали учиться в институте. Они познакомили меня с Решиным, сухоньким, длинноносым старичком профессором, врачом из Днепропетровска, и с Бросковым, худым, очень нервным человеком лет тридцати. Бросков не

154

скрывал, что он офицер-десантник и что, если бы не контузия, он никогда не дал бы упрятать себя за колючую проволоку…

Инвалидов, оставшихся у вагона, не вызывают. Их только пересчитывают, после чего, к нашему удивлению, им приказывают повернуться и следовать к автобусу. Их десять человек. Постукивают о камни костыли, болтаются пустые рукава. Последним влезает в автобус Алексей Иванович. Охранники подталкивают его прикладами. Угрюмый офицер устраивается рядом с шофером. Автобус трогается и, блеснув на повороте ветровым стеклом, скрывается из виду.

Через минуту трогаемся и мы. Я дышу и не надышусь ослепительно чистым, прохладным еще, утренним воздухом. Пахнет землей, лесом и едва уловимо мазутом от железнодорожных шпал. Пересекаем привокзальную площадь и идем по асфальтированной дороге к лесу. Нас конвоируют человек двадцать эсэсовцев; часть из них с автоматами, остальные ведут овчарок.

Вступаем в лес. Дорогу застилает синеватая тень от елей. Псы опять принимаются повизгивать и скулить. Опьяняюще пахнет хвоей. Между стрельчатыми вершинами голубое, как стекло, небо.

— Живее!

Эта команда раздается в голове колонны. Голос тоже повизгивающий, не предвещающий ничего хорошего. Ускоряем шаг.

— Живее!

Ускоряем еще, но идем по-прежнему в ногу. Сейчас это поче-му-то не устраивает охранников, хотя обычно они требуют слаженного шага.

— Быстрее!

Мы переходим почти на бег. Сбиваемся, конечно, с ноги. Псы начинают рычать и рваться с поводков.

— Марш! Марш!

Это команда бежать. Бежим не слишком быстро, экономя силы. По бокам — дула автоматов и скошенные в нашу сторону глаза эсэсовцев. Овчарки, передвигаясь прыжками, рвутся к нам с сиплым яростным лаем. Бежим, вероятно, минут пять, но кажется, целую вечность. Кто-то позади начинает отставать. Крики «живее» и удары во что-то мягкое. Звякает котелок об асфальт. Окрик: «Встать!» — и снова: «Живее!»

Наконец повизгивающий голос приказывает перейти на шаг. Устали, наверно, и конвоиры. Тяжело дыша, выравниваем на ходу ряды. Я стараюсь дышать глубоко: шесть шагов — выдох, пять-шесть — вдох. Но это плохо удается: слишком сильно колотится сердце. Олег, поменявшийся с кем-то местами, косит на меня насмешливый взгляд. Я успел заметить, что он любит под-

155

трунивать над всем и вся, такие люди мне нравятся, но сейчас его поведение меня злит.

Шагаем минут десять. Потом снова бежим. Опять шагаем, опять бежим, и так, пока перед нами не вырастает полосатый шлагбаум, перегораживающий дорогу.

Останавливаемся. Вытираем потные лица. Нас снова пересчитывают— на этот раз тощий эсэсовский унтер, обладатель повизгивающего голоса, и эсэсовец-ефрейтор, стоящий у полосатой будки.

Шлагбаум поднимается. Проходим шагов сто, поворот, и сразу за оборвавшейся грядой леса видим крепость.

Продолжаем идти в ногу. Глаза ощупывают крутые стены, сложенные из больших неотесанных камней. Над стенами — паутина колючей проволоки. По углам — застекленные башни. Они тоже колючие: в открытые окна смотрят пулеметные стволы.

Крепость приближается. Заметно уже, что проволока над степами пристегнута к белым пуговкам изоляционных катушек. Различаем настороженные лица часовых на башнях. У ворот тоже часовые. Ворота железные, двустворчатые. Над ними, на арке, распластался каменный орел со свастикой в когтях.