Избранное

Интересно все-таки, зачем нас сюда привели. Кажется, можно было бы покончить с нами в лесу. Я украдкой оглядываюсь на товарищей. Лица у всех строгие и, пожалуй, скорбные. Даже у Олега.

2

У ворот нам приказывают остановиться. Опять пересчитывают. Медленно раскрываются тяжелые створы, раздается: «Мютцен аб!» — и мы входим в крепость.

Нас ведут направо, за большое зеленое здание. Успеваю бросить взгляд в сторону: широкая асфальтированная площадь, светлые бараки, чистота и безлюдье. Странная крепость!

Останавливаемся между зданием и стеной. Из здания доносится шум каких-то машин. Нам приказывают повернуться спиной к стене. Из-за угла выходят высокий горбоносый эсэсовец в лайковых перчатках и какой-то странный субъект — толстый, лысый, в просторном светлом костюме, разрисованном красными полосами. У эсэсовца в руке изящный хлыстик, у лысого толстяка черная папка. Толстяк рассматривает нас с откровенным любопытством прозрачными голубыми глазками.

Мы подравниваемся.

— Руссеки? — спрашивает он.

— Русские,— гудим мы.

156

Горбоносый эсэсовец бьет хлыстиком по голенищу своего сверкающего сапога. Толстяк поспешно раскрывает папку. У него маленький, детский подбородок и упругие розовые щечки.

— Увага !,— говорит он.— Кто мает часы альбо пинензы, му-сит сюда давать. Слышите?

Я выучился немного по-польски, сидя в тюрьме, и понимаю, что он коверкает польский язык.

Ни часов, ни денег ни у кого, конечно, нет. Все молчат.

Горбоносый опять касается хлыстиком голенища. Лысый толстяк говорит:

— Быстро, скорей!

Затем предупреждает:

— Кто не дает часы, пинензы, достанет двадесят пять тут,— и шлепает себя ладошкой по плоскому заду.

Кто-то из наших тянет:

— Нет у нас ничего.

Горбоносый рявкает:

— Раздеться!

Толстяк добавляет:

— Живо!

Мы раздеваемся. Одежду складываем у ног. Появляется еще один человек, коротенький, юркий, с лицом, напоминающим крысиную мордочку. Он в синей спецовке, на голове суконная фуражка. Эсэсовец что-то говорит ему вполголоса. Человечек командует: «Налево!» — поворачивается и идет к зданию, сделав знак следовать за ним.

Мы, голые, спускаемся по каменной лестнице в какой-то подвал. Внезапно слышу знакомый голос: «Степан Иванович!» Степан Иванович —это профессор Решин.

— Алексей Иванович! — отзывается Решин.

Глаза постепенно свыкаются с темнотой. Вижу Алексея Ивановича и остальных инвалидов, сидящих на полу. Они в одном нижнем белье, острижены под машинку и побриты. У Алексея Ивановича без бороды болезненно одутловатое лицо.

Человек в спецовке не дает нам приблизиться к товарищам.

— Дальше! — кричит он.

Проходим дальше и попадаем в большой, залитый резким электрическим светом зал. Стены зала кафельные, под потолком душевые рожки. Из них бежит теплый дождь. Слева стоят табуреты, и возле них — люди с бритвами и машинками для стрижки.

Виктор проводит ладонью по подбородку. Подбородок у него

1 Внимание.

157

черный: пробивается щетинка. И вообще он весь черный: короткие жесткие волосы над невысоким лбом, резко изогнутые брови, глаза; кожа смуглая и только зубы белые. Он больше похож на грузина, чем на украинца.

— Черт-те что,— бормочет он, глядя на меня.

Я тоже ничего не понимаю: зачем нас привели в душ?

— А может быть, обойдется? — говорю я.

Виктор отрицательно трясет головой. Пожалуй, он прав: нечего себя тешить надеждой.

Моя очередь. Сажусь на табурет. У парикмахера на брюках белая тряпица с черными цифрами и синим треугольником, в центре которого выведена буква «S». Он перехватывает мой взгляд и спрашивает тихо:

— Дойч ферштеен?

Я киваю утвердительно. Парикмахер прикладывает к моему лбу холодную машинку. Слышу на ломаном немецком языке: «Знаете, что вас ждет?» Пожимаю плечами. «Вас убьют»,— шепчет он.

Не ново, но сердце екает. В глубине души я все-таки начал надеяться, что обойдется. Шепчу:

— Вы кто?

— Испанец. Республика.

— А что здесь такое?

— Концлагерь.

Молчу: мимо проходит юркий человек. Проводив его глазами, спрашиваю опять:

— Зачем нас моют?

Испанец, наклонившись, продувает машинку и говорит:

— Германский порядок, камрада.

Мне хочется пожать ему руку, но я боюсь его подвести.

Иду под теплый дождик. Олег усердно трет чью-то полусогнутую спину. Спина раскачивается, как маятник. Олег отдувается и поворачивает ко мне свою широкую мальчишескую физиономию.

— Разговаривал?

— Да.

— Ну и что?

— Говорит, что убьют.

Синие глаза Олега становятся какими-то старчески серьезными, и я уже раскаиваюсь, что сказал ему правду.

После купания нас бреют. Потом друг за другом мы выходим в раздевалку, в полнейшем безмолвии натягиваем на себя полосатые рубахи и кальсоны. На ноги нам предлагают надеть некое подобие ночных туфель — брезентовый верх, прикрываю-

158

щий одни пальцы, и деревянные подошвы. Здесь это называется «пантофель».

Осторожно постукивая колодками, снова выбираемся на солнце. Алексей Иванович с инвалидами уже наверху. По выражению их лиц вижу, что дела плохи.

Опять появляются горбоносый эсэсовец и лысый толстяк. Нам приказывают построиться в пять шеренг. Инвалиды выстраиваются отдельно. Толстяк достает из папки бумагу…