Избранное

Представитель Китая обратился в Лигу с протестом. Протест услышан. Сегодня заседает совет Лиги.

Сегодня в пять заседает совет, и служители с золочеными инициалами Лиги на воротниках расставляют по столам сотни пепельниц. Они чинят карандаши и опускают шторы на стеклянной стене павильона, чтобы внешние впечатления не отвлекли членов совета от их серьезных занятий.

В павильоне уже полно. Человек двести, мужчин и дам, тесно усаженных, негромко болтают и смеются.

Где здесь места для прессы?

Здесь все места для прессы. Четырнадцать членов совета, разместившись в центре зала, внутри низкого деревянного барьерчика, окружены со всех сторон журналистами. Заседание совета Лиги Наций — это двести журналистов, четырнадцать министров, две стенографистки и два переводчика.

Газетчики ловят кивки и улыбки министров, перешептываются с ними в коридорах, подобострастно суетятся с фотоаппаратами, матерински провожают знаменитых людей в уборную.

Но министры чувствуют себя связанными под пристальным взором многоглазой печати. Каждый шаг, каждый гласный поступок государственного деятеля контролируется вездесущей газетной разведкой. Не всякий политический надзор, не всякий шпионаж может соперничать с блестяще организованным, широчайше разветвленным, щедро оплаченным информационным аппаратом буржуазных газет. Если министр вышел из назначенной ему роли, сказал отсебятину, поскользнулся, — об этом еще до всех докладов и шифрованных депеш мгновенно сообщит заинтересованная газета, орган заинтересованной группы, задетого банка и синдиката.

Протест Китая несколько раз рассматривался советом. Решение несколько раз откладывалось под разными предлогами. В последний раз решено было образовать по телеграфу комиссию Лиги на месте из консулов европейских держав, находящихся в Шанхае. Сейчас прибыл, тоже по телеграфу, доклад этой комиссии о японской бомбардировке.

И вот Поль Бонкур с пышной седой шевелюрой и ярким девичьим румянцем щек стучит председательским молотком, открывает заседание.

Китайский делегат, доктор Иень, получает слово первым. Он говорит долго, он цитирует документы, он приводит цифры убитых и раненых за весь период японской бомбардировки и за последние два дня.

Он оглашает телеграфные петиции, вопли о помощи и защите. Он подробно перечисляет всех, кто подписан под телеграфными жалобами. Совет Лиги может убедиться, что это — все почтенные и заслуженные люди, не студенты, не большевики. Иень замедляет речь, чтобы стенографистка могла без ошибок внести уважаемые имена жалобщиков: господин Ли Мин, председатель шанхайской ассоциации банкиров, господин Юн Ченчин, председатель синдиката хлопчатобумажных фабрикантов, господин Ю Я-чин, председатель союза судовладельцев, и господин Му, председатель шанхайской биржи…

В одну ноту, глуховато и ровно, китайский дипломат гудит о нападении японцев. Между отдельными кусками его речи — длинные паузы. Оратор как бы колеблется — продолжать или нет. Потом берет новую тетрадочку и опять гудит.

Зал слушает китайца совершенно неподвижно. Журналисты не записывают. То, что докладывает Иень, уже устарело. В вечерних газетах куча новых сообщений о новых бомбардировках Шанхая, о новых жертвах, о новых десятках тысяч беженцев из горящих кварталов. Повторяется нанкинский представитель и в юридической формулировке.

Совет слушает, не глядя на старого китайца. Глаза членов совета смотрят в пространство. Кто сидит здесь, в высшем ареопаге, созданном шестьюдесятью государствами для «соблюдения международных отношений, основанных на чести и справедливости»?

По обе стороны от председателя и секретаря сидят постоянные и переменные члены совета. Министры Польши, Великобритании, Италии, Югославии переняли от Бриана нелегкое искусство спать на заседаниях с открытыми глазами. Новичок-испанец Зулуэта еще не привык, он ерзает за столом, сгоняет с себя дремоту, снимает, вытирает пенсне, опять надевает, опять снимает.

Никто не заметил, как кончил доктор Иень свою последнюю тетрадку, как перечислил всех убитых и раненых, как прочитал все петиции о помощи, как его заменил переводчик. Зал успел в это время совершенно опустеть и опять наполниться. Сейчас будет говорить представитель Японии. Газетчики приготовляются. Расфуфыренные представительницы женских пацифистских и христианских газет спешно раскрывают лорнеты.

Поль Бонкур предоставляет слово господину Сато, японскому послу в Брюсселе, а ныне — представителю Японии в Лиге. Зал заинтересованно притихает, а через минуту совсем цепенеет от благоговейного ужаса и недоумения.

Японец говорит совершенно непостижимо тихим голосом. Вначале не верится, что он говорит вообще.

Крохотные губы под изящными полосками усов не шевелятся. Ничего японского нет в этом тоненьком фарфоровом франте стандартного международного кинообразца. Волосики прилизаны один к одному.

Весь зал, от Поля Бонкура до курьеров у дверей, озирается широко расширенными глазами. Каждый думает, что потерял слух. Никто ни на кого не шикает — в павильоне и без того могильное безмолвие.