Избранное

— Ничего сказать сейчас нельзя. Все будет зависеть от того, какое течение примет процесс. Боли мы ему сняли, кое-что поправили.

— Практически вы сейчас боретесь только за то, чтобы продлить ему жизнь?

— Да. Большего сделать мы не в силах.

На другой день я принес Виктору Васильевичу толстый том о разных международных шпионах. Книгу редкую и особо читаемую — «Пять столетий тайной войны».

Сам я читать ее не смог из глубокого и стойкого чувства неприятия. А тут в качестве отвлекающего лекарства использовал я приключения этих людей, всю жизнь пресмыкавшихся во лжи, обманывавших не только врагов, но и друзей, глумившихся над всеми самыми высокими добродетелями человеческой натуры, превративших доверчивость, непорочность и простодушие в оружие против человека и сделавших предательство своей профессией. Но есть страшная и притягательная сила в жутких злоключениях их полной поучительностей жизни. Однако сам я коснуться содержания этой книги так и не смог.

— Давно я о ней, Юрий Николаевич, слышал, а вот в руки она мне до сих пор не попадала.

Выглядел Виктор Васильевич крепко, уверенно, был возбужден.

— На праздники меня на несколько дней в Глубокое отпускают, — сказал он, улыбаясь. — Чувствую себя ничего. Кровь хорошая. Говорили с Куликовым?

— Говорил.

— Ну что он вам сказал?

— То же, что и вам, — ответил я, беспечно улыбаясь и чувствуя себя одним из персонажей только что принесенной Васильеву книги.

Я медленно и тяжко уходил в этот раз из клиники. Старенькое здание этой больницы стоит позади библиотеки, современного, юного и элегантного здания. За окнами библиотеки, видимо в музыкальном отделе, кто-то проигрывал пластинку. Звучал Дебюсси. И я вдруг вспомнил, что Дебюсси тоже умер от рака. Я совсем недавно, в Глубоком, у стрельчатого окна просвирни, читал его дневники. Умирал он мужественно. Родился он под Парижем, учился в Парижской консерватории, два лета в начале восьмидесятых годов провел в имении Мекк, знакомой нам по дружбе с Чайковским. В Москве Дебюсси услышал произведения Мусоргского и Римского-Корсакова, которые его глубоко взволновали.

На девяностые годы прошлого века падает расцвет творчества Дебюсси, именно тогда он создал прелюд на стихотворение Малларме «Послеполуденный отдых фавна» и написал ноктюрны «Облака», «Празднества», «Сирены». Он выступал как дирижер и как пианист. Много сотрудничал в газетах и журналах. Творчество Дебюсси, виднейшего представителя музыкального импрессионизма, оказало большое влияние на музыку начала двадцатых годов. Так пишет о Дебюсси «Краткий биографический словарь зарубежных композиторов».

Виктор Васильевич Васильев родился в деревне Барканы под старинным русским городом Опочкой. Детство его прошло в не очень-то обильные достатком и благополучием годы. Он вырос в бедности, окреп в лишениях и в труде. Юношей он пережил оккупацию, парнем попал на фронт. Был ранен. Вернулся на родную разоренную, израненную землю. Он учился на разных кратковременных курсах, просто работал в колхозе, потом руководил довольно сложным, но не очень большим хозяйством. Тринадцать лет он был председателем в колхозе «Победа Ильича». Оттуда его перевели директором в огромное хозяйство, которое разваливалось на глазах у всех оттого, что старый директор, человек когда-то энергичный и преданный своему делу, погибал от водки. Хозяйство Виктор Васильевич спас и за три года восстановил, этот родившийся в начале страшных двадцатых годов десятижильный крестьянский сын…

Дебюсси умирал долго. Тогда был открыт радий, он быстро вошел в моду. Радием лечился и Дебюсси. Здесь, в Глубоком, на озерах, Дебюсси особенно становится близок и понятен. Я часто в просвирне вечерами слушал Дебюсси, особенно его таинственную пьесу «Луна нисходит на разрушенный храм» в акварельном исполнении замечательного итальянского пианиста Артуро Бенедетти Микеланджели. Потом в темноте я поднимался в гору на кладбище к полуразрушенной церкви Казанской божьей матери, построенной в честь благополучного окончания Крымской войны. По церкви теперь уже разрослась целая роща березок и елочек. Лучи причудливо стекают в лунные ночи по их листве и хвое.

Там на горе по березкам и елям, по дубам и по кленам, особенно осенним, так медленно стекает лунный свет. Он колышется в холодной траве и, словно дождь, уходит в землю. Так все уходит в землю. Но кое-что, нет — многое, остается, остается на земле, в облаках, над облаками и вообще повсюду.

Через несколько дней я опять собрался к Васильеву, решил отнести ему другую книгу, более серьезную — «Особый район Китая». Но что-то останавливало меня. Какая-то нерешительность меня сковывала. И я позвонил в клинику. Лечащего врача Куликова не было. Не было и главного врача хирургического отделения Егорова.

— А как себя чувствует Виктор Васильевич Васильев? — спросил я.

— Плохо, — ответила дежурная.

— Умирает?

— Да нет. Но плох.

— Обострение?

— Да, — подтвердила женщина.

— Я собирался к нему зайти.

— Ему сейчас, наверное, не до вас. Жена возле него все время дежурит.

Огонь внутри Васильева разгорался.