Избранное

Полуночь — мелькнувшая бр'oсово, —
и на постовые свистки
является песня Утесова —
дыхание горькой тоски.

И, выровнена мандолиною

и россыпью звездной пыля,
уходит дорогою длинною
тебе параллельно, земля.

Себя возомнив уркаганами,

скупой проклиная уют,
ребята играют наганами
и водку из горлышка пьют.

Чего им?

Любовь?
Далеко ты…
Им девочки больше сродни.
В сияющие коверкоты
одетые, бродят они.

С гитарой, за плечи заброшенной,

притопывая: — Гоп-ля! —
и галстука с красной горошиной
тугая на горле петля.

К любви не надобно навыка —

подруги весомы, как пни:
беретик, надвинутый на ухо,
и платье до самой ступни.

И каждый подругу за талию

на попеченье свое…
Несет от него вежеталью,
духами «Кармен» — от нее.

Поет он:

   — Погибну повесой,
не выдержу гордой души,
и полночью этой белесой
уходят меня лягаши…

Поет она румбу матросскую,

шумит кружевное белье,
и пламенною папироскою
указаны губы ее.

Покачиваются слегка они,

ногой попирая гранит,
от линии Первой
до Гавани
одесская песня гремит.

И скоро все песенки спеты —

из ножен выходят клинки,
на левые руки кастеты,
а в правых горят черенки.

И водка вонючею гущей

дойдет
и ударит в мозги,
и драка для удали пущей,
и гроб…
И не видно ни зги.

Видать по удару артиста —

рука его грянет жестка,
тоска милицейского свиста,
как матери старой тоска.

А парень лежит и не дышит,

уже не потеет стекло,
висок его розовым вышит,
и розовое потекло.

Луна удаляется белым,

большим биллиардным шаром —
и скоро за скрюченным телом
телегу везет першерон.

Дрожит он атласною кожей,

сырою ноздрею трубя,
пока покрывают рогожей
на грязной телеге тебя.

Конь ухом распоротым водит,

но все ж ты не страшен ему —
ты слесарем был на заводе,
навеки ушедший во тьму.

И я задыхаюсь,

доколе
мне сумрак могильный зловещ.
Опишут тебя в протоколе,
как больше не нужную вещь.

Покуда тебя до мертвецкой

трясут по рябой мостовой —
уходит походкою веской
убийца растрепанный твой.

Он быстро уходит,

подруга
качается возле, темна,
и руку тяжелую туго
ему вытирает она.

Тускнеет багровая кожа,

и, дальше шагая в тоску,
она осторожно:
   — Сережа,
зачем ты его по виску?

— Подумаешь… —

Тонкий и дикий,
раскуривает, потом
глядит, улыбаясь:

— Не хныкай…

Поспорили…
К черту…
Идем…

— Так что же теперь?

— Посоветуй… —
Перчаткой в кармане звеня,
поэмы случившейся этой
уходит герой от меня.

Но нет,

он опознан и пойман,
в его я участен судьбе,
и полная словом обойма
тоскует, Сергей, по тебе.

По следу,

по пеплу окурка,
по лестнице грозной, крутой,
туда,
где скрывается урка —
убийца,
Сергей Золотой.

Глава вторая