Избранное

На лестнице —
и кухонною гарью,
кислятиной отборнейшею сплошь,
не то чтоб кошкой,
а какой-то тварью,
которой и названья не найдешь.

И эта тварь запуталась в перилах,

издохла, гадина,
и тухнет вся —
и потолок в прыщах, нарывах, рылах
над нею тоже тронулся, вися.

И стены все в зеленоватой пене,

они текут, качаясь и дрожа —
беги… беги…
Осиливай ступени,
взбираясь до шестого этажа,

беги по черной лестнице и сальной,

покуда, хитрый и громадный враг,
тебя не схватит сразу полумрак
из логова квартиры коммунальной.

Она хрипит.

Я в эту яму ринусь,
я выйду победителем, и я…
вхожу.
Раздутый до отказа примус
меня встречает запахом гнилья.

Его дыханье синее, сгорая,

шипящее и злое без конца,
твою рубашку освещает, Рая,
не освещая твоего лица.

И вот к тебе я подхожу вплотную,

но только ты не чувствуешь меня —
я слышу песенку твою блатную,
согретую дыханием огня…

— Я была такая резвая:

гром, огонь во всей семье.
На ходу подметки срезывая,
я гуляла по земле.

И не думала я уж никак,

что за так, не за рубли,
полюблю я домушника,
полюблю по любви.

Виноватые мы сами,

что любовь — острый нож.
Жду тебя со слезами —
ты домой не идешь.

Посветало на востоке.

Все не сплю я, любя,
может быть, на гоп-стоке
уже угробили тебя…

Так поет она, как говорили раньше,

грустный, продолжительный напев,
а кругом — я сообщу вам — рвань же,
грязь идет на нас, рассвирепев.

Кислых тряпок мокнущие глыбы

в ряд расположились на воде,
лопается крошево из рыбы
и клокочет на сковороде.

Вот оно готово.

В клочьях пены
на воду, на тряпок острова
со сковороды глядит степенно
острая рыбешки голова.

Гаснет примус, нудно изрыгая

дымные свои остатки зла,
и Раиса — черная, другая —
сковороду с кухни унесла.

Комната Раисы.

Не уверен,
стоит ли описывать ее.
В жакте весь метраж ее измерен —
комната — не комната… жилье.

Два окна.

Две занавески грязных
из дешевенького полотна,
веером киноактеров разных
потная украшена стена.
Чайник на столе слезится жирно,
зеркало, тахта, кровать и ширма.

Инвентарь тоски, унылой скуки —

на тахте, мучительно сопя,
спит Сергей, в карманы сунув руки,
ноги подбирая под себя.

И во сне ему темно и тесно;

отливая заревом одним,
облаков рассыпчатое тесто
проплывает, шлепая, над ним.

Просыпается.

Глядит, не веря:
— Где я? Что я?
— Выспался?
— Угу! —
Он шагает, весь похож на зверя.
Комната — как раз в его шагу.

Зеркало косило.

Вместо носа
что-то непонятное росло.
Физия раздута, как назло,
не похожа ни на что, раскоса.

— Фу-ты, дьявол!..

— Что с тобой, Сережа?
— Погляди, Раиса,
серая какая рожа,
с похмелюги, что ли, такова?
Дай опохмелиться…
— И не думай…
— Ну!..

И с перекошенной губой,

вялый, полусонный и угрюмый,
заполняя комнату собой,
он, тяжел,
показывает норов,
шаркает подошвою босой…
— Слушайся давай без разговоров.
— Ты и так, Сергей, еще бусой.

— Не твое собачье дело, шмара, —

Злом набухла жилка у виска,
а в затылке от полуугара
ходит безысходная тоска.

А часы подмигивают хитро —

дескать, разморило молодца…
Он сидит — и перед ним пол-литра,
мертвенное тело огурца,
и находятся в пол-литре в этом
забытье, и песня, и огонь…

Я когда-то тоже пел фальцетом,

вышибая пробку о ладонь.
И, на все в досаде и обиде,
в чашку зелено вино лия,
бушевала в полупьяном виде
молодость несмелая моя.
— Мол, не буду в этой жизни бабой… —
Поощряли старшие:
   — Хвалю,
только ты еще чего-то слабый
и порядком буен во хмелю…

— Все равно умрешь,

так пей, миляга,
даже выпивают и клопы…
— Всяко возлияние есть влага, —
возвещали, выпивши, попы.

Но проходят годы —

мы стареем,
пьем, как подобает, в месяц раз,
и, пожалуй, пьяным иереям
стыдно до волнения за нас.