Избранное

— Я тебе говорила, что Обрекар мне тогда не верил. Он встал и, сказав, что хочет посмотреть орех, тот, который на уступе скалы, завернул за хлев. Отец… наш… пошел за ним. Долго о чем-то беседовали… А на следующую субботу вместе пошли на Облакову вершину за весенними поросятами. Не с пустыми руками пошли: с кукурузной мукой, фасолью, с разными мелочами… На обмен, как они сказали… Так это у нас началось… Потом отец всех нас взял в оборот, а меня особенно. Научил уму-разуму… Обрекар тоже рассказал жене, что делается на Облаковой вершине. «Вначале нахмурилась, сердитая была, — рассказывал он, — а когда я сказал ей, что парни голодают и что им холодно и что наши, будь они дома, наверняка были бы там, притихла. Целых два дня молчала, все шевелила и шевелила мозгами. А когда я в пятницу вернулся с пастбища, в горнице жара, как летом, хотя все окна настежь, а за окнами — середина мая. Потрогал печку: раскаленная. „Что ты делала?“ — говорю. „Ничего, — говорит, берет меня за руку и ведет в комнату, как, бывало, водила смотреть на спящих детей. А там на окне — пять хлебов, только что испеченных. — Захватишь на Облакову вершину, — говорит и весело смеется. — А еще я две пары носков связала“, — говорит. Я прямо не знал, что делать. Прижал ее к себе, как раньше, когда мы были молодыми и смотрели на своих спящих детей. Она в слезы, мол, наших ребят нет. „Да, их нет, — говорю я, — поэтому мы с тобой должны помогать за них“. Так он рассказывал. Потом они ходили вдвоем к нашим. И Бориса брали с собой. Мальчишке было всего лет двенадцать, а он держался как взрослый. „Мальчишка будет молчать, — говорил Обрекар. — Я его хорошенько в оборот взял. „Держи язык за зубами!“ — пригрозил ему. „Буду!“ — кивнул он. „А если тебя схватят и начнут колотить?“ — „Тоже“. — „А если станут мучить?“— „Тоже“. — „А если скажут, что тебя повесят?“ — „Тоже!“ И посмотрел на меня так, что я должен был ему поверить…“ И мальчишка впрямь выдержал, все выдержал. Да я тебе расскажу… Потом Обрекар уговорил сапожника Занута, тот партизанам сапоги шил, портного Мешеле, он тоже для них работал, женщины вязали им носки, а молодые парни, которых не успели угнать в Италию, исчезали из села один за другим. Сегодня он дома, а завтра — ищи ветра в поле. И всех их Обрекар отвел к Фра Дьяволо, к дядюшке Травникару. Да ты и сам знаешь, как было. Удивительное было время! — воскликнула тетя искренне. — Я как сейчас вижу, собираются они с наступлением темноты в путь. Обрекар надевал свой рюкзак и подпрыгивал на месте».

Тетя встала и встряхнула свои тощие ноги в грубых ботинках.

— Вот так он делал. «Будете вы меня держать, дьяволы, или не будете?! — обращался он к своим ногам, словно они разумные существа. — Если вы семьдесят лет могли носить навоз, можете несколько раз снести хлеб. В любом случае легче да к тому же приятнее», — смеялся он. Казалось, он и впрямь стал покрепче. На изжогу не жаловался. А над своей скрюченной спиной посмеивался. «Так даже удобнее, — говорил. — По крайней мере лямки не вгрызаются в плечи, и рюкзак не висит, а лежит на спине…» Он был прямо удивительным человеком! Никогда не унывал. Всегда-то в хорошем настроении. А глаза у него были такие светлые и острые, что смотреть в них можно было, только хорошо сделав свое дело и если твоя совесть чиста.

Она умолкла и снова посмотрела на фотографию. Я взглянул на тетю; она задумалась.

— А когда его схватили? — тихо спросил я.

— Когда? — очнулась она. — В прошлом году… в прошлом году… в августе… пятнадцатого ночью… знаешь что, пойдем-ка отсюда. Об этом я не могу перед ним рассказывать! — сказала она и решительно встала.

Мы вышли из дома. Постояли под грушей во дворе, глядя на Идрийцу, с шумом бежавшую мимо усадьбы.

— При первом же половодье она унесет тот кусок поля, — показала тетя длинным костлявым пальцем на излучину, где река сталкивалась с песчаным берегом.

— Надо бы построить плотину под Вртачей, — ответил я.

— Конечно, надо, но для этого руки нужны, — пробормотала она. И недовольно тряхнула головой, сообразив, как бы я не понял, что она намекает на нашего отца. Осторожно бросила на меня беглый взгляд, потом опустила руки и принялась громко рассказывать про то, как дядюшка Травникар собрал бригаду рабочих помогать особо нуждающимся в самых неотложных делах.

Мы направились к скале, возвышавшейся за домом. День клонился к вечеру. Долина уже лежала в тени. Горы, правда, тянулись к свету, но были слишком низкими, чтобы дотянуться до него. Только Крн еще горел в лучах солнца.

На уступе я растянулся на молодой травке. Провел по ней рукой и почувствовал, что она влажная. Сжав кулак, постучал по земле. На сердце становилось все спокойнее. Я чувствовал под собой надежную и твердую родную землю; все, о чем рассказывала мне тетя, отступило и растворилось в приближающихся сумерках. Долина обняла меня; я снова был дома.

— Как прекрасны наши толминские ущелья! — невольно вырвалось у меня. — Есть в них что-то сильное, притягивающее.