Избранное

Все было чудесно: и сидеть возле матери, вроде бы вышивая в пяльцах и подбрасывая изредка в камин кусочки угля, так что языки пламени, шипя и потрескивая, на миг освещали массивные выступы на каменной стене; и прятаться в дальнем сыром углу с мокрицами и уховертками, где скудный свет, проникавший сквозь бойницу, едва разгонял мрак; прятаться, заставляя своих братьев, двух влюбленных принцев, годами добивавшихся ее благосклонности, себя искать, чтобы затем под видом объятий сунуть победителю за ворот просторной куртки жабу; и лежать нагишом на безлюдном крестьянском дворе, чувствуя кожей, как поросята тычутся пятачками; и качаться на высокой ветке. Как и у дятла, у нее были в лесу любимые деревья, раскидистые, с развилиной, на которой удобно сидеть, одно для юго-западного ветра, другое для северо-восточного. Чудесно было и посещать с отцом арендаторов, сначала сидя перед ним на рослой лошади, так что поводья поддерживали ее с боков, затем верхом на собственном пони, еще позже и до сего дня — вскачь, не разбирая дороги, на Щилохвосте; и совершать в хорошую погоду прогулки на другом своем любимом коне, иноходце, тоже было замечательно.

Сколько терпения проявила она, обучая его, жеребенка, иноходи, как забавно кувыркался он со связанными попарно левыми и правыми ногами, прежде чем постиг это искусство; зато потом не было для нее ничего прекрасней, нежели довериться плавному движению, рассматривать сменяющиеся пейзажи и чувствовать, как легкий ветерок прогоняет солнечный жар. Она любила свое прошлое. Не так, разумеется, как жена Лота,[102] которая от долгого плача по былому покрылась солью и превратилась в сталагмит, а следовательно, в труп, нет, — уж она-то знала: для прекрасного прошлого нужно цепко держаться за сегодняшний день, за тот его кусок, который можно ухватить.

И чего у нее только не было для такой цепкой хватки. Кот, которому она дала кличку Спинетик за удивительно музыкальное мурлыкание, и настоящий спинет,[103] откликавшийся на любые ее настроения, и библиотека наверху в башне, откуда можно было видеть окрестности и следить за погодой; там она иногда уединялась, чтобы почитать Деяния апостолов или просто собраться с мыслями. И еще сотни вещей. Проще было бы сказать, что из окружающего не доставляло ей радости.

Как строчные буквы рядом с заглавной, жили рядом с ней члены семьи — отец, которого она про себя звала Опорой, потому что все опиралось именно на него, мать, которую она звала госпожой Глупостью, ибо та проявляла во всем чрезмерное усердие, и два брата, два преданных навеки паладина.

И наконец, существо из другого мира, как deus ex machina[104] античной трагедии спустившееся в ее жизнь, чтобы, подав ей руку, увести в королевство ее будущего, в прекраснейший Амстердам.

Сын богатого купца Абрахама Хонселарсдейка, владельца пяти галионов на Средиземном море и семи флейт[105] на Балтийском, красивый, высокий, стройный, по моде одетый, он непринужденно чувствовал себя в любом обществе и право на роскошь признавал за собой с непоколебимой уверенностью, которая воспитывается поколениями, привыкшими к изобильной жизни, а о заботах и хлопотах, благодаря которым его отец сумел стать тем, кем он стал, полностью забывал — вот таков был ее жених.

О, она любила его, разве можно не любить человека, знавшего столько новостей, жившего в незнакомом, таинственном для нее большом мире и готового взять ее туда. Готового? Почитавшего за великое счастье, что ему это позволено.

Разве мог не нравиться ей он сам, его лошади, собаки, экипажи, сани для зимних прогулок, его кружева и сукна, красивая вышивка на его одежде. Конечно, лепестки розы не менее прекрасны, чем кружева и сукна, но эта красота создана богом, ее встретишь повсюду, он же владел красотой рукотворной, созданной людьми и встречающейся гораздо реже. При виде ее невольно приходит на ум, что бог слишком велик для нас, зато люди, создающие красоту, вполне нам равны и с ними можно потягаться.

Она видела в нем чародея с волшебной палочкой в руках, который только что поднял занавес и дал ей возможность заглянуть в будущее и увидеть картину настолько привлекательную, что буквально все в этом зрелище наполняло ее восторгом. Она видела небо, пестрое от мачт, вымпелов и парусов, корабли, пристающие к берегу, блеск вечно подвижных вод, то растекающихся зеркальной гладью средь низких берегов, то струящихся по улицам-каналам. Она любила воду и любила солнечный свет, она была натурой вселюбящей, как бывают натуры всеядные.

Она видела лабиринт узких улочек, скорее даже переулков, темных от собственной тесноты и от множества людей; люди проворно скользили в толпе, задевая друг друга рукой или плечом, на ходу перебрасывались обрывками фраз, многозначительными и полными более глубокого смысла, чем иные ученые рассуждения, ибо всех этих людей роднила вода. Вода приводила в движение целый город, точно водяную мельницу. И казалось, даже людские умы позаимствовали у воды толику живости и проворства, так много там было работы и так скоро все делалось.