Избранное

— Прежде чем стать студентом, надо посмотреть белый свет, полезное это, брат, дело. Вот тебе деньги — и на год двери моего дома для тебя закрыты.

И вот, вместо того чтобы медленно, ощупью продвигаться вперед, шаг за шагом познавая неведомое, я сразу рванул туда, где, по моему убеждению, находится сердце нашего мира, — в Париж. Неделя за неделей бродил я по этому городу, вдоль и поперек изучил все доступные места — площади и парки, бульвары и переулки, вокзалы, соборы и музеи, — взбирался на башни, опробовал все виды транспорта, ел и пил все, чего не знавал прежде. Практически каждый вечер я коротал там, где почитались искусство и удовольствия, и встречался при этом с самой разношерстной публикой.

Спустя три месяца Париж предстал передо мной сверкающим дивным цветком и одновременно зияющей раной, цветком и раной нашей цивилизации.

Затем я принялся за чтение, читал месяцы напролет — Бальзака, Золя, Анатоля Франса, Дюамеля и еще многих, многих других. Постигая их, я чувствовал, как взрослею, но ведь именно для этого я и был отлучен от родительского очага!

Домик на Хмельном Спуске был, безусловно, одним из самых тихих в Париже, гораздо более тихим, чем мой отчий дом в оверэйсселской деревне.

Тихий и угрюмый, единственный на всю улицу, потому и значившийся под номером один.

Даже самые дотошные знатоки Парижа вряд ли подозревают о его существовании, да и сам я обнаружил его совершенно случайно: взгляд мой вдруг задержался на нем, так во время прогулки почему-то замечаешь птичье гнездо или жука, ползущего по листу. Домишко и все окрест него дышало преступлением, самоубийством и сокрытым грехом, наверное, это и привлекло меня; домик пустовал, и я его нанял.

Хмельной Спуск не был обычной равнинной улочкой, он круто карабкался вверх. Домик мой находился посередине, а по обе стороны тянулась глухая стена, лишь в одном месте прерванная небольшим железным забором, который отгораживал клочок земли с травой, мхом и прелыми листьями. Сам домик стоял горизонтально, улица же словно катилась мимо него сверху вниз. В маленьком заднем дворике рос могучий каштан, в тени которого было всегда темно и сыро. Ни разу не ступил я в этот дворик, ибо так и не рискнул отворить заднюю дверь, опасаясь, что вместе с нею отойдет косяк, а чего доброго, и кусок стены. Все это, впрочем, относилось к задней половине дома, мало меня интересовавшей; внутренняя-то стена была еще вполне прочной. В передней половине дома помещалась моя комната с двумя окнами на улицу. Чтобы одно из окон не срезалось, в склоне перед ним сделали треугольную площадку — это была единственная горизонтальная плоскость на всей улице.

Необходимую мебель и кухонную утварь я приобрел у двух здешних старьевщиков. В глубокой нише стоял диван, печь была истинно во французском духе, как говорится: «Je brûle tout I'hiver sans m'éteindre»,[122] посуду покрывали давнишние трещины, вдоль которых под глазурью расплылись линялые разводы, своим происхождением обязанные великому множеству побывавших здесь блюд.

С устройством жилища я управился в четыре дня.

Потом, конечно, появились длинные полки с книгами. За месяц я прочитывал приблизительно метр книжных полок. Я любил скользить взором по книжным переплетам, каждый корешок будил воспоминания об особом, всякий раз неповторимом счастье. Не ощущал ли нечто подобное Наполеон, обходя шеренги старой гвардии? По преданию, он знал каждого солдата в лицо и помнил, в каких сражениях тот участвовал.

Я читал не все время, порой часами смотрел в окно, отдавшись кружению мыслей. Унылые стены в потеках от дождя и пятнах плесени, с виду напоминавшие карты не открытых пока областей, томное покачивание тяжелых пыльных листьев на устало пружинящих ветвях, серая сумрачность крыш, плавно переходящая в серую сумрачность неба, придавали моим мыслям глубину, но отнюдь не гибкость.