Избранное

На первых порах катящиеся кубарем любители хмельных паров до крайности меня развлекали, но вскоре мой интерес заметно поостыл, ибо каждую ночь повторялось одно и то же, возможности были весьма ограниченны, и я, уже не отвлекаясь, занимался своими делами, а потом и вовсе стал смотреть на все это без особого интереса, что, может быть, и показалось бы странным человеку стороннему. Погруженный в свое чтение, я пребывал каждодневно в двух, а то и трех различных мирах, поэтому реальность в конечном итоге не могла не отодвинуться для меня куда-то на задний план.

Мое безразличие заходило много дальше, чем вы думаете.

Занавесок на моих окнах не было, я считал их старческим предрассудком, и свет от настольной лампы щедро изливался в темноту, будучи единственным на всю улицу. Этот свет и притягивал их.

Стоящая на столе лампа находилась на одном уровне со столбиком, и, чтобы приблизиться к ней, им нужно было всего-навсего пересечь пол-улицы, к тому же это было единственное горизонтальное направление, в котором они еще могли передвигаться. Карабкаться вверх или спускаться вниз в их состоянии было немыслимо, и если кто-то из них пытался привести себя в движение, то рельеф местности неизбежно вынуждал его перемещаться в мою сторону. А может быть, перед глазами у них все вертелось и кружилось вокруг вертикальной или горизонтальной оси, и в этой адской круговерти моя лампа мнилась им неподвижной точкой, точкой пересечения обеих осей. Так любители ярмарочных аттракционов из последних сил пробираются к центру вертящегося круга, в надежде, что там уймется головокружение и уменьшится опасность свалиться с ускользающей из-под ног поверхности.

Не исключено также, что, сравнявшись в своей умственной деятельности с насекомыми и птичками, они влеклись на свет совершенно бездумно. Как бы то ни было, всякий раз, когда я засиживался за чтением допоздна, над подоконником возникали две-три землисто-бледные физиономии, обращавшие тупой взор внутрь дома: на мою ли лампу, на меня ли самого, на мои ли книги — я этого не знал, а они и подавно, они смотрели с осмысленностью рогатого скота.

Со стороны улицы мои окна были защищены низкой решеткой из металлических прутьев, в нее-то они и вцеплялись.

Присутствие этих физиономий нимало меня не смущало, я воспринимал их, пожалуй, не как лица ближних, а как нечто вроде орнамента, узора на стекле, аналогичного рисунку на обоях. Ни одна из физиономий не была отмечена печатью какого-либо характера, индивидуальности, все скрывала абсентовая маска, глядя на которую я воображал, как, возвращаясь с гулянки домой, развеселое общество готовится подшутить над припозднившимся школяром. Поднимаясь из-за стола, чтоб поставить чай или взять книгу, я чувствовал себя актером перед публикой, публикой, которая таращилась на меня и которую я глубоко презирал.

Подобные ощущения я испытывал лишь первый месяц, потом меня это заботило так же мало, как мало заботит солидного господина парочка юных проказников, расплющивающих носы об окна кафе.

Однажды холодной ноябрьской ночью, когда я, с головой погрузившись в яркие картины бальзаковской «Жизни холостяка», время от времени восклицал про себя: «Помилуй бог, как точно сумел он все это увидеть!», дождь с такой силой полоснул по окнам, что я оторвал от книги глаза и подумал: этак и стекла не выдержат. К своему ужасу, я обнаружил, что даже в такую собачью погоду в комнату смотрело белое как мел лицо. Это была женщина. Темные волосы свисали прядями и липли к мокрому стеклу; сквозь потоки воды, застилавшие окно, она, насквозь промокшая, казалась подводной жительницей.

Нельзя же так, подумал я, эта женщина погибнет, нужно немедленно забрать ее в дом. Я распахнул входную дверь, подхватил ее под мышки и втащил, словно утопленницу, внутрь. Только теперь я разглядел на ней меховое манто — таким измятым и промокшим оно было.

Возле печки я раздел ее — под пальто на ней оказалось вечернее платье, — растер досуха, высушил ей волосы, натянул на нее свою пижаму и уложил в кровать. Она перенесла все эти процедуры, почти не подавая признаков жизни, лишь едва заметно угадывалось, как у ребенка в глубоком сне, желание мне помочь. Теперь она лежала в моем алькове с совершенно потусторонним видом.

Я развесил ее одежду у печки и в полное свое удовольствие предался игре чувств. Наедине с женщиной, уснувшей в моем доме и раздетой мною донага, — для меня, только шагнувшего за школьный порог, это было чем-то из ряда вон выходящим. Сумбур романтических, рыцарских и эротических эмоций переполнил мою юную, чистую душу, на некоторое время превратив ее в дивный сад. Наконец я утомился, сочинил себе кровать из двух стульев, накрылся пальто и заснул.