Избранное

Прямо напротив моих окон посередине улицы стоял столбик — те, кто карабкался вверх, отдыхали, опершись на него, тем, кто шел вниз по улице, он служил как бы тормозом при спуске. Верхняя его часть была так истерта бесчисленными руками, что на поверхности ее образовался ряд кольцевых углублений и проступил замысловатый узор из параллельных линий, какой можно наблюдать у деревьев на морском берегу. Все же мимо моего дома проходило очень мало людей, и каждый из прохожих тотчас полностью завладевал моим вниманием. Двое детей шли, всегда держась за руки: старший тянул за собой маленькую сестренку, которая без конца вертела головой — то вперед вверх, то назад вниз, словно проверяя, как высоко они уже взобрались и сколько еще осталось. Еще была старушка с хозяйственной сумкой, эта всякий раз останавливалась, прислонясь к столбику спиной и повесив на него за ручку свою сумку. Замечая меня, она кивала головой в черной шляпке: дескать, вы-то понимаете, как нелегок этот путь. Часто доводилось мне видеть и какого-то длинного типа, который казался долговязым из-за непомерно длинных рук, которыми он помогал себе карабкаться вверх, весьма смахивая при этом на обезьяну. Выглядел он забавно, а все потому, что положение шляпы на его голове совершенно не менялось: он двигался, нацелив шляпу вперед, точно стенобитную машину. Но ведь смешно же — четвероногое в надвинутой на лоб шляпе. Тысячу раз прав был в такой ситуации подгулявший отпрыск Тутебурнманса, встреченный мною однажды на Делденской ярмарке, — картуз, будто приклеенный, держался у него на самом затылке.

Вниз по улице народу спускалось куда меньше, на это отваживались только молодые люди да еще некая особа средних лет: придерживая юбки, она с самым что ни на есть довольным видом скользила вниз на полусогнутых.

Собак, понятное дело, можно было наблюдать ежеминутно.

Так было днем, ночью же картина менялась. Да собственно, именно ночам мой косогор и был обязан своим названием.

Парижский муниципалитет в очередной раз продемонстрировал свое почти божеское laisser faire, laisser aller,[123] глядя сквозь пальцы на эти ночи, а сохранением официального названия улицы их как бы даже санкционируя. Причем уместнее было бы говорить не столько о laisser aller, сколько о laisser tomber.[124]

На верхней из двух улиц, которые связывал Хмельной Спуск, обосновались два весьма популярных абсентных кабачка — один почти напротив Спуска, другой — чуть дальше.

Абсент. Трудно представить вещи более контрастные, чем та легкость, с какой этот напиток пьется — как сладкая молочная смесь грудным младенцем, — и сокрушительные последствия его употребления. Сколько раз, сидя в кабачке, подвергшемся нашествию нидерландского туристического общества, я наблюдал, как иной соотечественник, отведав рюмочку легендарного в Голландии напитка, мгновенно преображается и с возгласом: «Официант, еще две порции!» — поднимает вверх два пальца, а спустя какие-то четверть часа его бесчувственное тело уносят прочь под конвоем двух-трех сердобольных попутчиц.

Клиентура обоих кабачков большей частью попадала прямиком на Хмельной Спуск. Каждую ночь в любую погоду у меня перед домом, задержанные столбиком, зависали тела — так вбитая перед мостом свая задерживает плывущий по реке мусор.

За столбик зацеплялись мертвецки пьяные, а те, кто еще держались на ногах, с воплями пролетали мимо, падая и тут же с проклятиями вставая. Лежащие у столбика ворочались, вскидывая руки и ноги. Это зрелище всегда напоминало мне газету, страницы которой листает ветер. Иногда мою дверь сотрясал глухой удар — это значило, что кто-то врезался в косяк и рухнул рядом, как сморенный сном или убитый на посту часовой.

По голландским понятиям, жилье мое было крайне убогим, но в Париже легко миришься с такого рода нуждой. Тысячи людей, которые в рот не брали спиртного, в поисках тепла, как мошки на свет, спешили здесь ко входам закрытых на ночь станций метро. Сначала я думал, что все они боятся опоздать на ранний поезд и потому, с вечера заняв очередь, устраиваются на ступенях; позднее я разобрался, что к чему. Иногда прямо посреди улицы можно было видеть человека, лежащего на решетке канализации. И это еще были счастливчики, сумевшие урвать немного тепла. Но проходила неделя-другая, и ты уже спокойно шел мимо, эта беда тебя не трогала, потому что не имела к тебе отношения, была из другого мира, в котором ты никогда не окажешься.

Вот почему мне нисколько не докучали эти «плоты Медузы»,[125] еженощно причаливавшие у моей двери. К слову сказать, лежали они здесь по своей доброй воле, вернее, по отсутствию оной, вдобавок каждый из них, прежде чем впасть в небытие, мог бы поклясться, что пережил вечер упоительного восторга. Вероятно, к исходу ночи они очухивались и утром неизменно исчезали.