Избранное

По-видимому, большинство людей потребляют эфир без остатка, как пчелиная матка нектар. У поэтов и художников все по-другому. Их перо можно назвать своего рода органом выделения, посредством которого на бумагу выбрасываются отходы духовной пищи, те самые непереваренные крошки, которые достаются ближним.

СТРАНИЧКА ИЗ ДНЕВНИКА ПРАКТИКУЮЩЕГО ВРАЧА

Я шагал по торфяной насыпи за будущим отцом, который нес мою акушерскую сумку, освещая нам путь керосиновым фонарем. Дело было в одном из глухих уголков на северо-востоке Оверэйссела. Кругом тьма, ни зги не видно, только в небе тускло поблескивали звезды. Велосипеды мы оставили еще раньше на песчаной дорожке у насыпи.

А здесь рыхлая земля пружинит под ногами. Тишину, разлитую до самого горизонта, один-единственный раз при нашем приближении нарушили негромкие всплески. Утки, должно быть.

Насыпь вела все время прямо. Дважды мы прошли мимо худосочных деревьев.

Я опасался, что роженицу потребуется отправить в больницу. Повозка здесь не пройдет. Остается соорудить самодельные носилки и тащить ее на руках, как по непролазной чаще. Мысленно я уже изготовил такие носилки из одеяла и палок. Насыпь, расширяясь, пошла вверх. Почва стала плотнее. Вскоре фонарь высветил низкий лесок, и вот мы перед домом. Впрочем, если бы два подслеповатых оконца не отбрасывали свет над самой землей, я бы наверняка проскочил мимо: хибара едва достигала моего колена. Окна ее смотрели на вересковую пустошь. Сразу над ними кособочилась крыша с торчащей печной трубой.

Мужчина посветил у входа и, не говоря ни слова, протянул мне сумку. Народ в этих краях такой же хмурый, как и природа. Необструганные деревянные ступеньки привели меня в темную конуру, напоминавшую скорее кротовью нору, чем людское жилище. Мужчина предпочел остаться снаружи.

— Здрасьте, доктор, — приветствовала меня растрепанная женщина, повязанная вместо фартука старым джутовым мешком. — Теперь, видать, скоро разродится.

Темное, коричневатого оттенка, лицо женщины казалось продубленным солеными морскими ветрами. Перед женщиной стояла керосиновая лампа, только поэтому я и рассмотрел ее. Желтоватый свет, который отбрасывала лампа, был так же скуден, как луч нашего фонаря.

Я исподволь оглядывал помещение, а женщина прошла мимо меня и, открыв входную дверь, крикнула:

— Вилли, дай фонарь!

Фонарь тут же подали.

Между тем мой взгляд упал на печку. Там бурлила взаправдашняя кастрюля с водой. Слава богу, хоть что-то приготовили.

Женщина посветила в угол, из которого доносились сдавленные стоны. Там на самодельной постели из тряпок и соломы, брошенных прямо на земляной пол, лежала роженица. Впрочем, то, что я увидел, трудно было назвать постелью, это был какой-то загон, отгороженный вертикальными планками. Женщину прикрывали ветхие — дыра на дыре — одеяла. Обе женщины походили друг на друга. Сестры, решил я.

Подождав, пока боль отпустит, я обратился к роженице:

— Ну, как наши дела, мамаша?

— Видать, скоро, доктор, — ответила она, — с самого утра маюсь.

— Роды первые? — задал я обычный вопрос.

Это рассмешило вторую из сестер.

— Гляньте-ка, доктор.

Она отодвинула джутовый полог, за которым обнаружился еще один закуток. Землянка была больше, чем казалось на первый взгляд. Фонарь осветил четверых детей, сморенных глубоким сном. Они лежали вповалку на громадной постели, дружно посапывая и словно даже во сне охраняя друг друга.

Но пора было заняться пациенткой. Единственным чистым предметом, который мне удалось подыскать, была перевернутая крышка от кастрюли. Я разложил на ней инструменты и перевязочный материал. Чтобы осмотреть роженицу, пришлось встать на колени. К моему облегчению, все было в полном порядке. Женщина казалась спокойной и даже пробовала мне помогать. Судя по всему, роды не затянутся, решил я и ограничил свое вмешательство несколькими советами да тем, что старался облегчить ей особенно мучительные схватки.

Ее сестра наблюдала за моими манипуляциями и даже подошла ближе, намереваясь пособить.

В углу я заметил два ведра. Одно из них до краев было наполнено буроватой водой. Питьевая вода в этих местах была с торфом.

Через полчаса в ногах у матери пищал и барахтался новорожденный.

Пока я обтирал ребенка, сестра роженицы достала из ящика несколько больших прямоугольных тряпок. На них наверняка пошли единственные в этом доме простыни. Она приблизилась, держа их так осторожно, словно в руках у нее была золотая чаша, наполненная ладаном и миррой. Она смотрела на ребенка с таким нескрываемым вожделением, что я подумал: сейчас она выхватит его у меня из рук. В ней, казалось, пробудилось то алчное, звериное начало, которое свойственно человеку, и, как считают многие, женщине в особенности.

Только я кончил заниматься ребенком, и она в самом деле жадно, хотя и очень бережно, взяла его, завернула в пеленки и, как самую большую драгоценность, прижала к груди. При виде этого я, конечно, спросил, сколько у нее своих детей.

— Да уж я почитай двенадцать лет замужем, а детей бог не дал.

Я начал кое-что понимать.

— Дайте-ка его сюда, — сказал я, доставая из сумки безмен.