Избранное

— Прости, — повернулась к нему Татьяна Романовна, с облегчением сбрасывая с ног туфли, ее маленькие розовые ступни казались странно голыми на некрашеном деревянном полу. — Я уверена, Вася, что, если и дальше так себя расходовать, скоро не останется ничего. Ты выдохнешься.

Я ведь тоже, Вася, вот-вот упаду от твоей гонки, ты только этого не замечаешь. Нужна передышка. Возьми лабораторию, ведь неизвестно, кто придет на место Морозова. Морозов тебя ценил, Морозов с тобой считался, давал тебе делать, что ты хочешь. Если ты займешь его место, это будет только справедливо. И ты отдохнешь, мозг отдохнет, и твой, и мой, и делу польза, поможешь молодым, своим же ребятам.

— Таня, только не надо спекулировать выгодой ребят, ладно? Совсем уж нечестно!

— А перекладывать все практические решения на плечи других, на мои например, честно?

— Ты знала, за кого шла замуж, я тебя не неволил.

— Преступно так безалаберно относиться к плодам своего труда. Ты за все платишь серым веществом, а решение практических вопросов перекладываешь на плечи кобышей и полуяновых, то есть даришь им плоды наших совместных усилий. Чудовищно, преступно по отношению к самому себе, к уже сделанному, к своему же таланту! Талант-это не бездонный сосуд, он тоже имеет определенную емкость.

— Все так, Танюш, но если я не создан для руководства, для хождения по инстанциям, если из меня не получится мало-мальски приличный руководитель?

— Ты не можешь этого знать, — Татьяна Романовна опять непримиримо хрустнула сплетенными пальцами рук. — Ты никогда не пробовал этим заниматься. Ты привык вечно тесать гигантские блоки, тогда как Кобышу для достижения того же уровня достаточно нажать кнопку на селекторе.

— Так-таки и кнопку?

— Ну, две!

— Таня, ну скажи, чего тебе в жизни не хватает? Академического пайка? Чем ты уж так не удовлетворена?

— Зачем же так примитизировать, Вася? Мне больно, мне стыдно, что твой мозг так чудовищно, так бессовестно эксплуатируется и я тоже втянута в бесконечную, изматывающую гонку.

Ровный голос и странно остановившееся выражение лица Татьяны Романовны не предвещало ничего хорошего, человек бурно эмоциональный, она в минуты гнева непонятно стихала, и даже интонации ее обычно оживленного высокого голоса менялись на глухие и низкие. Желая разрядить напряжение, Вася постарался успокоиться и придать своему лицу самое безмятежное выражение.

— Семеновна, ребят пора поднимать и кормить завтраком, давайте-ка не нарушать с самого начала режим, — начал было Вася, но Семеновна, с живейшим интересом выслушав неизвестные ей до сих пор подробности из жизни племянника, стариковски пристально взглянула на обоих и, бесшумно составив пустую посуду на ярко расписанный поднос (подносы были слабостью Татьяны Романовны), уже выплывала из комнаты, поджав в ниточку и без того тонкие съеденные губы. Дверь за ней бесшумно и плотно затворилась.

— Ну вот, перепугала насмерть старуху, она невесть что о нас с тобой подумает. А ведь сама так ждала ее!

— Не беспокойся за нее, она за себя постоит, Семеновна не из пугливых. Потом, в глазах твоей тетки ты всегда прав, она всегда на стороне мужчин, будь то ты, Олег или Тимошка. Мужчина в глазах Семеновны неправым быть не может.

— Сядь, ноги остудишь, — предложил примиряюще Вася, но Татьяна Романовна, не принимая перемирия, негодующе вздернула плечи. — Ну хорошо, Татьяна Романовна, тогда давай выступай дальше.

В лице Татьяны Романовны точно что-то захлопнулось, н Вася пожалел, что назвал жену Татьяной Романовной, а не Таней.

— Да, да, да, — Татьяна Романовна все больше проникалась к этому странному, нс желавшему палец о палец ударить для облегчения собственной жизни, человеку чувством неприязни и жалости. — Вот ты сейчас на своей кровати отчаянно себя жалеешь! Так ведь? Никто тебя не понимает, не в состоянии понять, где уж! Каргалов? Бездарь!

Векшин? Ну, этот совсем сошел с дорожки! Полуянов? Ну конечно, шут, рыжий на ковре, — усмехнулась она одними губами, хотя внутренний голос давно просил, убеждал, умолял ее остановиться, образумиться, перевести дыхание. — Да, да, да, вокруг одна только дрянь, серость, ничтожество! неслась она дальше в своем ослеплении. — В одном божественный дар, я — божественный сосуд, только мне одному доверено нести факел.

Побледневший Вася, сильнее вжимаясь в подушку, старался не глядеть сейчас на жену, видеть ее сейчас было ему трудно, почти невыносимо.