Избранное

Так Каро стал моим учителем, а я учеником. Кроме склонений он научил меня читать по словарю. Я теперь знаю, как сложить фразу, знаю много слов, о существовании которых раньше и не подозревал. Весь букварь знаю вдоль и поперек. Знаю несколько стихотворений из другой книги.

Теперь учитель, спрашивая меня урок, внимательно всматривается в меня. Должно быть, чувствует во мне перемену и приободривающе улыбается мне.

К непреодолимому желанию научиться говорить по-русски примешалась еще злоба на Тиграна, так вероломно обманувшего меня. Я хотел доказать этому щенку лавочника, что мы не хуже его. В этом мне помогал еще учитель. По-прежнему я ходил к нему за книгами и показывал свои домашние сочинения. Скоро он начал давать мне и русские книги. Я уже читал Тургенева и Горького. Больше всего мне нравились стихи.

Я еще не всегда понимал их смысл, но меня влекла неразгаданная тайна созвучий. Я упивался не только певучей силой стиха, но и лирикой настроений и переживаний, которые начинали находить в моей душе смутный отклик.

Я сказал деду неправду. Парон Михаил таял на наших глазах. С каждым днем он все больше худел. На уроках его то и дело схватывали приступы кашля. Во время этих приступов он судорожно хватался за грудь, задыхался и потом долго не мог прийти в себя.

Мы знали, что ему трудно с нами заниматься, но не смели и заикнуться об этом — боялись обидеть старика.

Вскоре парон Михаил совсем слег.

Дед каждый вечер уходил к учителю и подолгу оставался у него. Приходил он оттуда ночью, грустный, задумчивый.

Однажды он пришел раньше обычного, отвел мать в угол и что-то тихо сказал ей.

Встревоженные, мы вскочили с постели:

— Умер?

Дед с тоской посмотрел на нас и ничего не ответил. Но мы поняли его без слов.

Хоронила учителя вся деревня.

Осиротелые, стояли мы, обнажив головы, перед открытым гробом, в котором лежал парон Михаил.

Он и в гробу казался живым, как всегда, с насмешливо приподнятой острой бородой. Казалось, вот-вот он встанет и, поманив пальцем, скажет:

— А ну поди сюда, голова…

Брызнули слезы. Я вспомнил все: дом на окраине села, голос учителя, его желтое лицо. Вспомнил палец парона Михаила, показывающий стражникам на дверь, его голос, неожиданно твердый и властный: «Вон из класса, милостивые государи!» Я видел полки с книгами, тихие сумерки и красные потрескивающие угли камина.

Мир праху твоему, добрый наш учитель!

Яростный трезвон церковных колоколов обрушился на Нгер. Было раннее утро. Еще не все в Нгере проснулись, но уже папахоносцы врывались в дома и прикладами выталкивали людей.

Нашу семью тоже выгнали на улицу.

Еще с вечера пришла к нам Мариам-баджи, а вместе с нею страшная весть: дашнаки завтра собираются казнить двух партизан. Всю ночь никто в доме не смыкал глаз. Даже Аво. Он ворочался с одного бока на другой. Мать всхлипывала, а дед, громко выругавшись, сказал:

— Управы нет на этих людоедов!

До самого утра огонек трубки деда мерцал в темноте. Но все же где-то в уголке сознания притаилась и надежда: а может, обойдется, может, Мариам-баджи со страху наговорила.

Когда на рассвете раздался яростный звон церковных колоколов и ворвался Карабед с криком: «Выходи!», я вдруг почувствовал, как внутри что-то словно оборвалось.

Внезапно дрожь охватила меня. Я еле натянул трехи, не зашнуровав их до конца.

— Пошевеливайся, пошевеливайся! — кричал с порога Карабед.

Дед долго искал в проеме окна мешочек с табаком. Так и не найдя его, он вышел без шапки, бледный, с потухшей трубкой в зубах. На улице мы лицом к лицу столкнулись с семьей Апета. Ее гнал впереди себя Самсон. Тетя Нахшун обняла мою мать. Они шли плечом к плечу, у обеих были красные от слез глаза. Дед пошел рядом с Апетом, не проронив ни слова. Васак что-то хотел сказать, но не смог: зуб на зуб не попадал. Я тоже молчал.

Вот и Зеленая балка, посреди которой возвышалась виселица, точь-в-точь такая, какую я видел в Шуше.

К месту казни сгонялись люди. Кто-то крикнул:

— Ведут!

Толпа расступилась. В образовавшемся просвете показались два человека со связанными за спиной руками. Один из них — высокий, в длинной залатанной рубахе, подпоясанной веревкой. Широкое лицо его заросло густой черной щетиной. Другой — маленький, тщедушный, в такой же рваной рубахе.

Взглянув на него, я обмер. Это был уста Сако. Я кинулся искать Айказа. Расталкивая людей, пробился я к нему. Тесным кольцом окружили Айказа ребята нашего тага.

Громко, на всю Зеленую балку, какой-то дашнак выкрикивал слова приговора, прерываемые глухими причитаниями женщин.

Айказ стоял посреди друзей, устремив на отца безумный взгляд.

Я заставил себя тоже взглянуть в сторону виселицы. На табурете рядом с незнакомцем возвышался Сако, Но это был не тот Сако, которого мы знали прежде. Он стоял, гордо подняв голову, может быть первый раз в жизни распрямив свою сгорбленную спину.

Милый рыжий друг! Я не утешать тебя собираюсь. Нет дяди Сако… Какие могут быть утешения!