Избранное

— О Гаскеле? — переспросил я, тоже переходя на шепот. — Раз ты за оракула, может, объяснишь, Ксак, кто же он, этот Гаскель? — Я все же не преминул поддеть друга.

— Один важный американец, — ответил Васак, пропустив мимо ушей мой укол, — хозяйничает в Армении, как короткоштанники в Баку.

— О чем вы тут шепчетесь? — вдруг раздался голос.

Позади нас стоял дядя Мкртич.

Он нагнулся и тихо сказал:

— У Геворковых новый склад оружия. Примечайте, что привозят, что увозят.

Щелкнув Васака по вихрастой голове, Мкртич продолжал свой путь.

— Была не была — готовь пробу, — как-то сказал мне дед.

Вы же знаете, как я хотел стать гончаром. Знаете, как дед чинил мне препятствия. Чем больше я совершенствовался, набираясь знаний, тем дальше уходил от меня заветный круг. Он дразнил и манил к себе — недотрога гончарный круг.

Не этим ли объясняется моя неуемная жажда стать гончаром и не на это ли рассчитывал наш дед, раздувая и без того загоревшийся костер?

— Я готов, дед, — ответил я ни жив ни мертв.

Дед сказал:

— Эту папаху, что я ношу на голове, никто еще не осквернял. Не ударь и ты ее оземь. Смотри, будут люди.

Всех своих сыновей дед по очереди готовил в гончары, но ни один из них не стал им. Едва только у сыновей вырастали крылья, как их забирали в армию…

Дед устроил мне экзамен. Я должен был самостоятельно, без чьей бы то ни было помощи, вылепить пробный кувшин. Дед, заложив руки за спину, расхаживал по гончарной, иногда искоса поглядывал в мою сторону. Я волновался. Все вылетело из головы.

Глиняный вертящийся столб, извиваясь между рук, вдруг устремился вверх, готовый разлететься на куски.

А дед все ходил, ходил. Впотьмах он натыкался на какие-то предметы и ругался.

Я знал, что дед волнуется, и желание во что бы то ни стало победить подхлестывало меня.

Глиняная масса, находившаяся все время в движении, металась из стороны в сторону.

Я подхватывал осклизлую, мягкую глину, мял, вертел в руках, придавая ей желаемую форму.

На другой день я снял с печи обожженный кувшин, вылепленный мною накануне, и с нескрываемой тревогой опустил в воду.

В кувшин стали дуть. На поверхности воды не выплывало ни одного пузырька. Раздались поощрительные возгласы. Дальше я ничего не слышал. Мне трясли руку, целовали в лоб, похлопывали по спине.

Из скудного запаса дед устроил пирушку. На нее собрались все гончары бывшего братства и поздравляли нового варпета гончарного дела. Дед, напившись, расплакался.

— Теперь я могу спокойно умереть. Я знаю, после меня дом не опустеет. Есть кому зажечь в нем огонь… — Повернувшись ко мне, он сказал: — В чем честь нашего рода, Арсен? Она в мастерстве гончаров!

Обнимая меня, дед все плакал.

— Клянись, Арсен, — молил он, — что не свернешь с нашей дороги…

Я тогда не мыслил себе другого занятия, кроме гончарного, и потому поклялся деду не покидать гончарного круга. Прости, дед, что не оправдал твоих надежд!

Аво поправлялся. Как только нога зажила, он пришел в гончарную.

Дед был очень доволен. Конечно, и на этот счет у него, наверно, народились в голове всякие изречения, вроде тех, какие знаем мы: «Нет худа без добра», или что-нибудь в этом духе, но пока их не пускал в ход. Нельзя бросать слова на ветер. Еще неизвестно, как обернется дело, надолго ли хватит у Аво пороху. Эти дедовы сомнения, разумеется, беспочвенны. Они вызваны просто осторожностью. Разве не видно, как изменился Аво?

Как-то к нам в гончарную забежал Сурен. Он еще по старой памяти считал Аво своим предводителем и хотел поделиться с ним планами новых козней против врагов. Аво так посмотрел на Сурена, как будто видел его впервые. Не дослушав, он повернулся спинор и стал лопатой мешать глину. Смущенный Сурен выбежал вон и с тех пор больше в гончарной не показывался.

Так Аво, порвав с прежним миром, стал сразу взрослым. Признаться, я не был рад этому внезапному превращению. Не лучше ли было смотреть, как он, точно игривый стригунок, бегал по полям, чем видеть эти мрачные глаза на детском лице? Но что поделаешь!

Плестись в хвосте Аво не способен. Он всегда и везде впереди. Кто не знает его буйных проделок во главе сверстников? Кто не завидовал его ловкости и отваге?

Ой ты, злой богач! Что ты сделал с моим братом? Неужто тебя минует меч Азраила? Ну погоди же, подлый человек, и ты околеешь, как твой пес. Погоди, голубчик, рассчитаемся и с тобой!

Аво месил глину и ровными кусками подавал мне. Он был моим подручным. Под разными предлогами я отрывался от станка, чтобы помочь ему. Больно было смотреть, как он, припадая на короткую ногу, подносит мне тяжелые куски глины.

— Не жалей меня, слышишь! — крикнул однажды Аво. — Обойдемся без нянек! Не тронь глину!

И, всем телом рухнув наземь, он зарыдал. Лучше бы он стукнул лопатой меня по голове, чем говорил такие слова! Ох, как жаль мне Аво!

Ночь. Все спят. При мигающем свете коптилки я дочитываю Пушкина. Я читаю, а перед моими глазами отец в солдатской шинели, пахнущей порохом и крепким окопным табаком.

Мать зашевелилась в постели. Она всегда спит чутко, просыпаясь от самого легкого шороха в комнате.