Избранное

Я поднялся и, чтобы никого не разбудить, тенью прокрался к ее постели.

— Мама, ты спишь?

— Нет, сынок.

Она всхлипнула.

— Не мучай себя, мама. Ведь отец жив, он вернется к нам…

Тишина легла между нами, и в ней, как в пустой бочке, гремел могучий храп деда. Храп был с присвистом, и я различил бы его среди сотни других.

— Мама… — снова начал я.

— Что тебе, сынок?

— Я хочу попросить у тебя прощения…

— За что же?

— За папу. Я плохо думал о нем, когда он тебя бил…

— Ты был тогда прав, — горячо зашептала мать, — но то была полуправда, сынок. Правда лежит глубже, ты мог ее не видеть.

Снова тишина. Теперь храпел Аво.

— А помнишь, Арсен, когда отца твоего увели, ты не давал закрывать двери? Ты все кричал: «Не закрывайте, папа вернется!»

— Помню, мама.

— А ты помнишь, как он пришел из Шуши и принес нам каштаны?

— Помню и это, мама.

— Он нас любил, Арсен. Тебя и Аво. И меня, и деда. Он всех любил…

— Знаю, мама.

Снова тишина. И снова в тишине голос.

— Но мы все же счастливы, Арсен, — сказала мать, вытирая слезы, — да, счастливы. Теперь и нам светит звезда, Пусть далекая, но наша звезда. Ее зажег и наш отец.

Когда я наконец заснул, мне приснилась Россия. Но она как две капли воды была похожа на Нгер. Те же горы, те же нивы. Даже Чайкаш шумит. Травы, деревья в цвету — все как у нас в начале мая. А потом появился отец. Он улыбнулся мне и сказал: «Видишь, это Россия! А ты говорил — снег…»

VIII

Яркий коробок со спичками, неведомо откуда попавший в руки Мариам-баджи, развязал у всех языки.

Нашлись люди, которые видели, как в Евлахе нагружали подводы с продуктами и мануфактурой для Нгера. Мануфактура! Можно представить себе, в каком состоянии были наши рубашки, если в первый год учебы они уже рябили заплатами. Аво, бедный, совсем обносился. А дед? А мать? А мои друзья?

Пусть говорит дед что угодно, но если мануфактура и мука в дороге, это уже не пустые слова. Хочешь не хочешь, в голову лезут призрачные надежды. Я вижу себя в новой рубашке, в скрипучих штиблетах. У меня в руках белый хлеб, густо намазанный коровьим маслом. Ух, как это будет здорово — приодеться, как какой-нибудь Хорен, на худой конец пусть даже как Цолак или Тигран, и есть белый хлеб. Мне так хочется есть белый хлеб!

Вечером пришел к нам Апет.

— Уста Оан, мы с тобой не дети. На том свете с нас первых спросится. Что это такое, я тебя спрашиваю? — повысил он голос, будто дед был в чем-нибудь виноват. — Вчера они у моего кирвы угнали корову, сегодня — у твоего. Как же можно терпеть такое? Отнять у голодных детей коров — это все равно что убить их.

Дед печально поднял голову:

— Что ты хочешь этим сказать, Апет?

— Что я хочу сказать? Надо обуздать супостатов! Схватить их за руку! — загремел Апет.

— Как? — допытывался дед.

В ясных суровых глазах его таилась усмешка.

Апет пожевал кончики желтых усов. В самом деле, Как это схватить за руку? У дашнаков не одна рука, и в каждой — винтовка.

— А что, если пожаловаться американцам? Они, кажется, у дашнаков за бога почитаются? — осведомился Апет.

Дед покачал головой:

— Не стоит огород городить.

— Да почему не стоит, уста? Может, американцы и взнуздают этих грабителей.

— Не взнуздают, Апет. Собака собаке не отдавит ногу.

— И то верно. Но, может, приструнят? Я пойду до них.

Апет встал и, постукивая палкой, направился к выходу. У дверей он остановился.

— А может, вместе сходим, уста? — Он беззвучно засмеялся: — Как-никак ты на таком деле собаку съел — с присяжными разговаривал!

Дед махнул рукой.

— Ну, как знаешь, а я достучусь до них. Пожалуюсь, — обронил Апет и вышел.

На другой день дед сказал:

— Сбегай, Арсен, проведай, не вернулся ли Апет. Чтоб одна нога там, другая здесь.

Я побежал исполнять поручение.

Был полдень. В селе лаяли собаки. У Вартазара шла шумная пирушка.

Дорога шла мимо дома Аки-ами. У двери, на солнцепеке, свернувшись клубком, лежала кудлатая собака, та, которая по ночам выла. Над ее головой тучей носилась мошкара.

На всякий случай обойдя собаку, я окликнул Апета. Дом Апета стоял рядом с домом Аки-ами. На зов вышел Баграт, приходившийся Апету зятем.

— А-а, джигит! Зачем пожаловал?

— Дед послал узнать, не вернулся ли дедушка Апет из… — Я забыл слово.

— Из оф-фис-са?

— То самое, — обрадовался я. — Из офиса!

— А-а, это твой дед, выходит, надоумил его, а сам в кусты? — бросил он не то шутя, не то серьезно.

Слова Баграта задели меня.

— Дедушка Апет сам хотел идти с жалобой. Никто его не надоумил.

— Тс-с, щенок, не вопи! — испуганно замахал руками Баграт.

Оглядываясь по сторонам, он зашептал:

— Ну, ступай. Передай деду, что Апета пока нет. Штурмует американский офис.

И он дружелюбно похлопал меня по плечу.

Апет вернулся из офиса подавленным. Американцы, к которым обратился он, не приняли жалобы. Они будто сказали: «Мы свободный народ и уважаем свободу других, мы не вмешиваемся в ваши внутренние дела».

Когда этот разговор передали деду, он долго молчал, дымя трубкой.

— Благословляют, значит, разбой, — наконец сказал он.

При первой же встрече с дедом Апет отвел душу:

— Под твои ноги, Оан, свечи ставить надо. Верно было твое слово. Не понравилось мне у американцев.