Избранное

Двор был обнесен высоким забором с воротами на реях. Все честь по чести, как полагается у богатых людей.

Пока я собирался с духом, мучительно размышляя, как ответить на вопрос, кого занесло среди ночи к чужим дверям, за воротами послышалось шарканье ног, кудахтанье встревоженных кур, тяжелое дыхание человека.

— Ну что молчишь там? Кому понадобился среди ночи старый человек, который отошел от господа бога, не спелся с ним на старости лет? Слава богу, причастия я теперь не принимаю, покойников не отпеваю. Кого привело в мой дом в такой час и за какой надобностью?

— Я, тер-айр, — сорвалось у меня.

— Типун тебе на язык! Говорю, отошел от господа бога. Чего надо?

— Дядя Баласан, мне до зарезу нужно к вам…

— Ишь ты, до зарезу! Ему мало дня. Нет, на ночь глядя…

Голос за воротами как-то обмяк, потеплел даже, видно, наш супряжник стал приходить в себя.

— Да кто ты будешь, малыш? Не внук ли нашего Оана?

— Он самый, дядя Баласан.

А про себя подумал: хороший малыш, за четырнадцать уже перевалило!

— Так бы сразу сказал, — проворчал голос и стал отодвигать засов на воротах.

Дядя Баласан был в одном исподнем. Впустив меня во двор, все же сурово спросил:

— Чего ночью приперся? Не горит же?

— Горит, тер-айр, — снова сбился я. — Ох, как горит! Отведи меня куда-нибудь. Здесь я не могу говорить.

— Ого! — проворчал дядя Баласан. — Ворвался в чужой дом среди ночи и Государственную думу мне тут открывает. Ему явочный пункт подавай.

Но он все же отвел меня в хлев, напугав сразу козу, рогатого барана, осла и мирно разжевывавшую свой дневной корм комолую корову.

— Ну, выкладывай! Что там стряслось?

— Выручай, тер-айр, прости меня, дядя…

— Называй меня как хочешь, черт с тобой! Да не тяни. Кому понадобилась моя помощь? Кто я такой? Если уже не тер-айр, но и не дядя Баласан?

— Раненый остался от красных. Они его ищут. Уже были у нас. Нужно для него надежное место. Я за вас поручился, — сразу открыл я всю свою отрепетированную роль.

Дядя Баласан почему-то закашлялся. Он стал кашлять так, что я подумал — этому кашлю конца не будет. Откашлялся, вытер рукавом слезы, спросил:

— А старый Оан тоже поручается за меня?

Я замялся, не знаю, как ответить ему на этот вопрос.

— Должно быть. Я пришел к вам по его поручению.

— По его поручению, — с напускной строгостью сказал батюшка. — Хитер, старик! Встретит на улице, за версту обходит, боится моего глаза, а прятать опасного человека, сглаза моего не боится.

Но по всему было видно, что доверие, оказанное ему, льстило старику, от этого он будто даже стал выше ростом и не таким старым, каким в самом деле был.

— А как раненого доставлять будете? — сразу взял он быка за рога. — На своих ногах ходить может?

— Может.

— Отлично, мальчик!

— Как в селе? Патрули ходят?

— Ходят.

— Это скверно.

— А как же он ко мне притащится, если патрули ходят? Его же по дороге сцапают?

— Сейчас ему показаться на улице опасно, — подтвердил я.

— А спрятать его нужно сейчас, не дожидаясь дня, — так ли я тебя понимаю? — скрипучий голос тер-айра понизился до шепота.

Покачал в темноте козлиной бородой, прибавил:

— Ну и загадку мне загадал, мальчик!

Тер-айр снова закашлялся, перевел дух и сказал, просветлев:

— А ну, бывший громила, думаешь, не помню, как вы мне всю крышу продырявили своими камнями, требуя отпереть церковь, чтобы в ней погреметь трещотками. Какой нынче день? Праздник святого Григора, который я всегда забывал и вы так шумно напоминали мне о нем. Понял, малыш, какой нынче день?

Праздник этот, к слову сказать, тер-айру, бывшему тер-айру, был по душе. Можно слов молитвы вовсе не знать, забыть, что на свете есть хоралы и гимны, и великолепно провести молитву; в этот день, по обычаю, пение священника сопровождается оглушительным треском десятков, сотен трещоток, стократ умноженным акустикой высоких сводов церкви, что особенно привлекало нас в этом празднике, а священнику в ризе только и оставалось с амвона помахивать кадилом и разевать рот — гул трещоток за неумеку-батюшку все скажет, спишет, снивелирует.

— Знаю, как не знать! Сегодня праздник святого Григора! — вскричал я, смутно догадываясь о намерениях дяди Баласана.

— Так вот, слушай, малыш. — Батюшка довольно потирал руки. — Иди буди свою ораву. Пусть они идут на службу со своими трещотками. Мы устроим теванистам хорошую дымовую завесу. А там пусть ваш раненый доковыляет с прихожанами, найдем ему укромное место. Ради такого дела я готов снова надеть на себя рясу, послужить новой власти, которая мне тоже не по душе.

Не успел я выйти из хлева, как на меня обрушились слова совсем из другой оперы:

— Хлопот с вами не оберешься, супряжники! — проговорил он сварливым голосом. — Нет от вас покоя. Чего доброго, не солоно хлебавши от этой власти уйдешь из этого мира без креста и покаяния. Чует сердце, под монастырь меня подведете.

Раза два он облизнул пересохшие губы. Я стоял, не зная, чем утешить старика.

— Чего стал? Иди, иди! Кто рыбу ловит, не боится промочить ноги. — Дядя Баласан мягко толкнул меня в плечо: — Ну иди, иди. Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Откашлявшись, он в сердцах сказал: