Избранное

— Навалилось ты мне на голову, упрямое чадо. Господи, прости неразумным их неразумение.

И дважды в темноте перекрестился.

«Вот тебе и отошел от бога», — успел подумать я, прежде чем покинуть бывший поповский двор.

Мой яростный стук в дверь среди ночи всполошил весь Нгер.

— Что такое? Какая нелегкая несет тебя на ночь глядя!

— Праздник святого Григора. Разбуди сына. И чтоб он захватил с собою трещотку.

— Чтоб тебе черти смолой залили рот! Чтобы сгинул ты со своим праздником!

Но я не слушал. Я уже бежал к другому дому, чтобы там снова наскочить на ругань.

Ребята выскакивали, на ходу пробуя свои трещотки. Но инсценировка получилась немного не так, как она была задумана. По обыкновению, священник забывал, о всех церковных праздниках, и мы вдруг, хватившись, считали своим долгом напомнить об этом тер-айру, который в это время уже седьмой сон видел. Как мы напоминали, вы уже знаете: не жалели камней, сбрасывая их на жестяную крышу отче нашего, от чего она издавала тысячу громов. И мы не прекращали греметь крышей, пока не добудимся священника.

Сейчас мы немножко переиграли. Тер-айр не дождался нашего грома, сам начал бить в колокола, оповещая Нгер о празднике. Но камни все же полетели на крышу дома священника. По старой привычке. Не прошло и получаса, как во всех концах Нгера зажегся свет. На улицах его затрещали трещотки, как сто сорок в минуту опасности.

Никогда раньше в Нгере так яростно не звенели церковные колокола, так не трещали трещотки, как в эту ночь, в придуманный тер-айром праздник святого Григора.

Дед, вслушиваясь в этот грохот, сказал не без удовольствия:

— Аферим! И откуда у этого долгогривого такая сообразительность?

Но дело уже было сделано, раненый солдат был доставлен в более безопасное место, в исповедальню тер-айра, куда уж ни одна собака не сунется.

В эту ночь к нам снова постучались. Мать собрала узелок, — все, что уцелело от прежних мародеров, — и положила его посреди комнаты.

— Вот все, что осталось, — сказала она, как бы извиняясь.

Вошедшие переглянулись, развязали узел и тут же разделили содержимое. Пока солдаты делили добычу, человек с деревянной кобурой на поясе ходил по комнате, заглядывая во все углы. Мать засветила лампу. Я ахнул от неожиданности; человек с деревянной кобурой был Хорен!

В эти дни объявился в деревне и Вартазар. Где он был, никто не знал. А теперь не торопясь прохаживался по улочкам, заворачивая почти в каждый дом, чтобы засвидетельствовать людям о своем драгоценном здоровье!

Солдаты больше не наведывались к нам. Грабить было нечего — все унесли. Но страх не покидал нас. Мы спали тревожно, вскакивая при каждом шорохе.

Как-то ночью в дверь опять постучались.

Я прислушался затаив дыхание.

Стук повторился: тук-тук…

Аво тоже не спал.

— Откроем, — сказал он. — Так солдаты не стучат.

В самом деле стук был тихий, вкрадчивый.

К двери неслышно подошла мать. Задвигался засов, В слегка приоткрытую дверь скользнула тень. Вспыхнул огонек в лампе. Окно было предусмотрительно занавешено. Язычок пламени, трепетавший в почерневшем стекле, озарил середину избы багряным светом.

— Азиз! — вскрикнул я, вскочив с постели.

С какой жадностью я кинулся осматривать товарища, отыскивая на нем следы сабельных ран, ощупывая волосы, опаленные порохом. И какая во мне всколыхнулась зависть, когда вдруг на левой его щеке я заметил царапину!

— Это от пули? — спросил я, показывая на шрам.

— Конечно! — поспешно отозвался Азиз, и в голосе его прозвучали нотки нескрываемой гордости. — Я тут с вами болтаю, — спохватился он вдруг, — а дело не ждет.

— Какое дело?

— Это уж военная тайна, — уклончиво ответил Азиз и огляделся. — Где у вас тут дед?

Через день-другой Азиз снова заявился среди ночи. Как и в первый раз, не замечая меня, отвел деда в сторону. Они долго шептались в углу.

Я наблюдал за Азизом и радовался. Радовался тому, что вчерашний плакса стал важным человеком, шишкой на ровном месте, и ему взрослые многое доверяют. И еще где-то сердился на него. Шельмец. Без году неделя в партизанах, а разыгрывает из себя великого конспиратора. И словом не обмолвился ни со мною, ни с Аво. Будто в этом доме один дед. Уходя, он только сочувственно посмотрел на меня своими темными припухшими глазами.

Ну, хорошо!

Пусть мы не партизаны, как Азиз или там Айказ. Пусть не связные Шаэна. Никому из теванистов не успели разукрасить лицо, как это сделал Айказ, но ведь мы тоже что-то делаем? Раненый солдат, красноармеец, который в исповедальне тер-айра скрывается, не святым духом питается. Его надо кормить-поить. Попробуй все это делай, неси ему еду и воду, не навлекая подозрения, когда теванисты всюду шныряют по селу. Нелегкое, скажу вам, дело присматривать за раненым.

Однажды я нес еду раненому и вдруг услышал писклявый голос. Ни дать ни взять Сурик, впавший снова в детство. Но это был не Сурик, а его меньшой брат, такой же щупленький, крест-накрест перевязанный материнской шалью. Он стоял в углу дома Согомона-аги, на возвышенности, откуда можно было обозреть двор, и, окруженный толпой таких же сорванцов, подбадриваемый ими, кричал через забор: