Избранное

Одной жизни не хватит, чтобы рассказать о полюбившемся тебе уголке все, что о нем стоило бы рассказать. Если ты там родился, если там отделили тебя от пуповины, поля, луга, горы, стремнины, сам воздух таят в себе столько сокровенного…

Как-то вечером я застал у нас дома Мариам-баджи. Лицо матери тревожно. Ну, конечно, Мариам-баджи принесла недобрую весть. Но что она могла еще принести? Несмотря на все добрые приметы, отец не вернулся. Впрочем, было о чем тревожиться, метать, как и встарь, карты. Теван, бывший царский офицер, сколотив большой отряд, пошел на Советы. Да, было такое. И без карт Мариам-баджи знаем: идет она, вражина, из села в село, завоевывая Карабах. Еще говорят, что в Зангезуре снова объявился Нжде и со своим войском спешит на помощь Тевану.

Когда слухи о Теване подтвердились, дед хватил шапкой оземь:

— Позор, позор! Говорят, этот собачий сын — карабахец, из Туми. Из самого Туми!

Дед никак не мог примириться с тем, что Теван из Карабаха.

— Я был в Туми. Там порядочные люди. И в кого он уродился, этот ублюдок?

— Так бывает, — утешил его дядя Саркис. — В России тоже были свои теваны: Деникин, Мамонтов, Антонов.

Дед поднял озабоченное лицо:

— А что они делали, эти предатели?

— Они жгли села, вешали людей.

— А они русские?

— Русские.

— Валла, — воскликнул дед возбужденно, — собачий лай везде одинаков! Теван также сжигает карабахские селения, убивает карабахцев. Говорят, в Чартазе он подковал человека, словно буйвола. Какой позор! И этот предатель — карабахец!

— Ничего, недолго погуляет, — пообещал Саркис — Удел изменника — смерть.

— Аминь!

Через день встревоженные крестьяне, вооружившись чем попало, двинулись навстречу Тевану. Все бывшие партизаны ушли. Ушел с ними и Айказ — сын Сако. В Нгере остался только Саркис, председатель сельсовета.

Дед провожал их.

— Люди, — сказал он, — правильно поступила Россия с отступниками. Заройте недостойное имя Тевана поглубже в землю, чтобы памяти о нем не осталось!

Эти гневные слова деда звучат и сейчас у меня в ушах как предостережение, как присяга в верности.

Было это в один из осенних дней. Я возвращался из гончарной. Шуршал медленный, моросящий дождь. Где-то за тропинкой гончаров чуть слышно попискивала птица. Другая птица подсвистывала ей тоненько и призывно. Желтый лист, невесть откуда упав мне на плечо, прилепился к нему. Я снял с плеча мокрый лист. Он был такой теплый и такой неживой.

Я люблю весну, набрякшие ветви деревьев, готовые брызнуть первой зеленью, а первая прожелть ранит меня в самое сердце.

Но сегодня я не ощущаю горечи ни от того, что идет мелкий, затяжной, тягучий дождь, ни от того, что бьет в глаза унылая прожелть.

Сегодня у меня необычный день: дед признал меня, мое мастерство. Сказать правду, нет, не от этого так пылают мои уши, так горячо бьется сердце. Что я говорю? Конечно, и признание деда. Не так легко у нашего деда добиться доброго слова, но что скрывать, не только это. Сегодня я встретил Асмик. Правда, для этого мне пришлось чуточку поотстать от деда, делая вид, что развязались завязки трехов. Со всеми это может случиться. Но я-то знаю, когда завязать шнуры!

В это время Асмик возвращается с родника…

Я уже цеплял конец пестрой тесемки, как меня окликнули:

— Арсен!

Я обернулся на голос. Асмик.

Сколько раз вот так, под разными предлогами, по утрам, идя в гончарную, я отставал от деда, чтобы встретиться с Асмик, но ни одна встреча так не взволновала меня, как эта.

С трехами было покончено. Можно было подняться, но я продолжал сидеть на корточках, разглядывая Асмик снизу вверх.

Асмик подошла ко мне. На ее плече, задрав горлышко вверх, покоился мокрый кувшин с водой.

— Хочешь напиться? — сказала Асмик.

Только сейчас я поймал себя на том, что сижу на корточках.

Чтобы оправдать свое глупое положение, я развязал и снова завязал шнур. Покончив с завязками, я поднялся.

— Да, Асмик… очень хочется пить.

Асмик сняла с плеча кувшин. Я поднял тяжелый кувшин над головой, и сейчас же из углов рта на подбородок потекла холодная вода. Так принято. Когда пьют из горлышка, вода всегда стекает по подбородку. Я перевел дух, снова припал к горлышку.

Мне пить вовсе не хотелось, но я пил и пил, чтобы доставить удовольствие Асмик.

Наконец я вернул кувшин. Асмик сказала:

— Каждый день в это время я возвращаюсь с родника. Если хочешь, всегда буду поить тебя.

Сердце у меня бешено заколотилось.

— Только уговор, — улыбнулась она одними глазами, — мне воды не жалко, только чтобы не обливаться…

Взвалив кувшин на плечо, Асмик не торопилась уходить.

— Какой ты невнимательный, Арсен. Ты даже не поздравляешь с обновкой.

С кувшином на плече, она повертывалась ко мне то лицом, то спиной, но я обновки не заметил.

— Эх ты, а еще жених! — упрекнула меня Асмик, но совсем без обиды, без зла.

Только когда она ушла, я понял, о какой обновке шла речь. Кувшин, который несла она на плече, был вылеплен мною. На донышке незаметно для деда я оставляю свои инициалы. Асмик, наверное, разгадала эту тайну. Или, может быть, выдал меня Васак?