Избранное

Когда я вырос и сказал то же самое, люди посмеялись надо мной. «Всяк кулик свое болото хвалит», — так ответили мне. А один, видно сочувствовавший моей слабости, заметил с улыбкой: «Поезжай в другие места, и ты этого не скажешь».

Я побывал во многих местах. Жизнь кидала меня из стороны в сторону. Скинув тяжелые сапоги пехотинца, вместе со мной оттопавшие полмира, я просил себя: «Ну вот, Арсен, ты повидал свет: на какой из виденных городов, на какое из сел ты можешь променять Нгер?»

И ответил себе: нет такого места на земле, которое променял бы я на Нгер, потому что я родился там, вырос и стал человеком.

Благодарю тебя, тропинка гончаров, где меня привечали, где привили любовь к ближнему, где все мерилось по труду: и благо, и зло, и нищета, и честь, и бесчестье. Земной поклон и тебе, наша речка Чайкаш. Ты катил свои воды, когда нас не было на свете, и ты будешь течь, когда нас не будет…

…Мы поднимаемся в гору. В долинах клубится туман, дремотные, зубчатые дали громоздятся лесистыми вершинами, где-то вверху зелеными макушками подпирая грозовые тучи.

На память приходят слова Лермонтова:

Несясь меж дымных облаков,
Он любит бури роковые,
И пену рек, и шум дубров…

Конечно, Лермонтов это писал про Карабах. Не иначе. Про «бури роковые», скажем, перехватил, а что касается остального…

Нашу дорогу перебегает ручей. Прозрачная вода скользит по камням, прячется в зарослях трав, в раздумье клокочет, пенясь, натыкаясь на препятствия, и все бежит, бежит вниз…

Не водопад он, этот маленький ручеек, его голоса не услышал бы Лермонтов, будь он в наших краях, но попробуйте обуздать эту вечную струю, остановить, загородить ей путь! Так и наш Карабах! Ничего, что он мал. Соловей тоже невелик, но, когда поет, его голосу внемлет весь мир.

Но ты все смотришь на меня, Карик, ты ждешь моего рассказа. Тебе только деда подавай. Не торопись, сынок, мы с дедом переживем еще не одну весну. Мы еще насладим свой слух его шутками-прибаутками. Но об одном нашем разговоре с дедом не могу умолчать сейчас.

Было это осенью, после страды. Мы шли из гончарной. Решившись, я наконец поведал деду о своих мечтах.

Над головой, догоняя лето, с коротким криком проплывали перелетные птицы. В реке женщины мыли зерно свежего обмолота.

Дед не сразу отозвался. Шел молча, густо дымил.

— Ну что же, — наконец проговорил он, погладив меня по голове, словно благословляя. — Дубовый росток должен подняться до тучи, чтобы его солнце озарило… Я тебя не держу. Если дорога раздваивается, ступай по широкой…

Как вырвать тебя из мрака забвенья, мой дед, мой полубог, мой добрый домашний гений?!

Много времени прошло с тех пор. Наш Нгер теперь не тот Нгер. Весь Карабах не тот. Иначе стали светить его огни, взнесенные в небо.

Милый дед! Если бы ты мог посмотреть, каким он стал, наш Нгер!..

Баку — Ереван

1939—1972

КАМНИ МОЕГО ОЧАГА Рассказы и миниатюры

РАССКАЗЫ

ПОД СТАРЫМ ГРАБОМ

У него очень красивое армянское имя — Арсен. Арсен Погосбекян, если угодно. Но в селе все зовут его Верчапесом. По той лишь причине, что любит он это слово вставлять в разговор к месту и не к месту, особое имеет к нему пристрастие. А оно, слово это, режет слух карабахца — не здешнее, городское словечко. Над такими словечками в Норшене, как в любом другом уголке у нас в горах, где привыкли изъясняться на своем карабахском говорке, известное дело, подтрунивают.

Оговорюсь: «верчапес» — безобидное слово, означает: «в конце концов», «наконец», — ничего более. Но этому слову суждено было, пристав к нему еще в молодые годы, вместе с ним пройти нелегкую жизнь, начиная от комбедства, когда он в комитете бедноты состоял, с кулачеством боролся. Словечко это, неотступно следуя за ним, прошагало по полям Отечественной войны, с которой Арсен вернулся без единой царапины, увешенный орденами и медалями, вплоть до наших дней, когда ему за седьмой десяток перевалило.

Был у Арсена закадычный друг, с которым он побывал в плену еще в первую мировую воину. Бывает же такое чудо — оба попали в одно австрийское селение, хотя воевали на разных фронтах и ни разу за время войны не встречались.

Здесь они еще больше сдружились. До того привыкли друг к другу, что их теперь водой не разлить. Спешу заметить: друг этот, с которым нашего Верчапеса водой не разлить, — тоже с кличкой. Бо — величают его. И, надо полагать, тоже не без оснований. Бо — это восклицание, выражающее восторг, удивление.

Настоящее его имя Хачи. А по разным бухгалтерским книгам, по военному билету и наградным листам, которые хранятся в сундуке, обитом листовым железом, он — Хачатур Оганесян.

Вы спросите: почему надо было двух в общем хороших, почтенных людей села, не лишенных душевного тепла и щедрых на труд, упрятать под клички? Спешу ответить: сие от нас с вами не зависит. Так у нас уж повелось; кому следует — прицепят. Здесь нам, как говорится, ни прибавить, ни убавить. А в общем — не мы надавали эти клички, не нам отменять их.