Избранное

Наш шенамач — в самом центре села. Вот он, можете полюбоваться. Большие плоские камни, сложенные один на другой. Над камнями, отполированными от частых сидений, возвышается большое грабовое дерево. На толстом стволе его вбиты крючки, на которые вешают лиловые освежеванные туши забитых животных.

Рядышком — магазин сельпо, тоже большой, три окна по фасаду. И все три смотрят на шенамач, по вечерам освещая его электрическим светом.

Здесь все основательно, масштабно. В старину на том месте, где сейчас сельский магазин, была лавчонка приезжего мелочного торговца. Пришлый человек, этот мелочный торговец, и то понимал, где открыл свою лавку, снабдив ее вывеской, способной украсить любой магазин не только в Шуше или Гяндже (Кировабад), но и в Баку или Ереване. Для большей солидности вывеска была написана на русском языке, и в ней предлагалось покупателям даже то, чего не было в самом Багдаде. Вывеска сообщала еще, что это заведение принадлежит братьям Ованес-бековым. Лавочник Ходжа никаких братьев не имел, по крайней мере никто не видел их в лицо. Для пущей важности, видать, про братьев было сказано.

От себя только добавлю: в лавке братьев Ованес-бековых под многообещающей вывеской было пустовато, в ней можно было купить разве что конфеты «подушечка», скобяные изделия, гвозди, иногда керосин, спички и табак — разную мелочь для домашнего обихода. А туши, висевшие и тогда на крючках, так и оставались висеть до вечера, собирая тучи мух. Продавцов мяса не осаждали покупатели, аукциона не получалось, немногие могли покупать мясо, и, обманутые громким именем Норшена, обескураженные продавцы наутро снимали туши с крючков и уносили свой залежалый товар продавать в других селах…

Столетия могли бы пройти над Норшеном, над его видавшим виды шенамачем, и все осталось бы по-прежнему…

— На Терешкову-то, на Терешкову погляди, — держа в руках газету, кричит суховатый старик другому деду в ухо, — женщина, а самой Америке нос утерла. Сорок восемь витков вокруг нашей грешной земли отмахала.

— Сорок восемь витков? — переспрашивает дед, и оба старика заливаются мелким клокочущим смешком.

Когда-то Арсен и Хачатур были самыми просвещенными людьми шенамача. Еще бы! Чуть ли не всю Европу объехали. Правда, в качестве пленных, но все же. Не с закрытыми глазами они побывали там. Было им что поведать односельчанам.

Арсен без конца рассказывал, как цыплят без курицы выводят. Своими глазами видел в Австрии. Хачатур же, прежде чем попасть в эту самую Австрию, к своему дружку в село, побывал еще в самой Германии и видел, конечно, побольше Арсена.

В Норшене даже несмышленыши знали про все злоключения друзей, но все равно при случае старики, перебивая друг друга, вновь и вновь предавались воспоминаниям.

Мы уже знали, что австрийцы мало едят хлеба, все больше налегают за обедом на картошку и сало. И наш бедный Хачатур, не выдержав такой диеты, потихоньку таскал у хозяина хлеб, а однажды даже свернул шею курице, за что был жестоко наказан. Знали историю и с Арсеном, которого хозяин чуть ли не женил на своей дочери. То снаряжал дочь с ним пособить на покосе, то еще куда-нибудь. Все для того, чтобы Арсена оставить при своем хозяйстве. До работы лют был Арсен и за это очень приглянулся хозяину. А хозяйская дочь ничего была, не дурнушка, и Арсен всей душой привязался к ней. Но жениться Арсен на хозяйской дочери все-таки не стал. Так и ждали, что он вот-вот попросит руки девушки. Когда невмоготу стало ему от любви, он бухнулся перед хозяином, но сказал совсем другое.

— Знаешь, хозяин, что такое Джирин-багер?

Хозяин мотнул головой.

— А Качал-хут?

Оказалось — тоже не знает.

Арсен вошел в раж, стал перечислять все достопримечательности родного села, а хозяин ничего о них не знает.

— Это все мой Норшен. Если я женюсь на твоей дочери, не видать мне своего Норшена. А без него мне жизнь не в жизнь.

Хозяин оказался понятливым, не стал настаивать на своем.

А через месяц-другой сказал:

— Война давно кончилась. Ты уже свободный человек. Поезжай в свой Норшен.

Даже деньги на дорогу отвалил, харч в свертке…

Но вот незадача: как только Хачатур, предаваясь воспоминаниям, хотел что-нибудь рассказать, так сейчас же Арсен останавливал его:

— Брат Хачи, видно, совсем постарел, все выветрилось из головы. Это было совсем не так, как ты говоришь.

И с деловитой медлительностью принимался сам рассказывать, слово в слово повторяя то, что до него говорилось Хачатуром, прибавив разве только свое излюбленное словечко «верчапес».

— Бо, — в свою очередь, прерывал его Хачатур. — Что же ты нового сказал, брат, если не считать твоего «верчапеса»?

— Как не сказал ничего нового? — смеялся Арсен. — Без твоего «бо» обошелся. Этого тебе мало?

И оба, махнув рукой, добродушно и в голос принимались смеяться.

Первый серьезный удар по авторитету друзей, завсегдатаев шенамача, был нанесен летчиком, совершившим беспересадочный перелет Москва — Пекин. А там пошли челюскинцы, Чкалов, Беломорстрой…