Избранное

Мимоходом скажем, почему слово «квартира» мы взяли в кавычки. Дело в том, что квартиры-то как таковой не было. Был какой-то закуток под широкой лестницей, приспособленный под жилье. Возможно, до него в нем обитал сапожник, да за непригодностью даже для мастерской бросил его. Закуток этот помещался во флигеле двора в одном из домов на Малой Дмитровке, напротив нынешнего театра Ленинского комсомола.

При имени — Рубен Асриев — у знающих этого человека лицо сейчас же расплывается в улыбке. Произнести имя «Рубен» и не улыбаться — невозможно. Взрыв хохота, смех, улыбка как бы выражали «лицо» этого человека, его сущность. Вы улыбаетесь? Дескать, нашли чем поразить нас, карабахцев, говоря о норшенце, пусть даже бывшем норшенце: веселый, говорун, пересмешник… Да ведь в этом самом Норшене, будь он неладен, каждый третий — готовый артист, да и только. Я здесь опускаю многие нелестные слова, сказанные в адрес моего Норшена, знаю истинную подоплеку их — злые слова — это сверху, с исподу же — гордятся, черти, нами, норшенцами, нашими серьезными делами и даже несерьезными. Имя, например, Рубена Асриева, который, как известно, подвигов не совершал, у всех на устах. Ведь так, дорогие мои карабахцы? Скажете, нет? Язык не поворачивается сказать худое? То-то.

II

Пусть Рубена Богдановича Асриева, нашего земляка, занесло слишком далеко. Подумать только — в самой Москве живет! Но ведь он норшенец, и, сколько бы ни жил вдали от него, в нем сидит наше, норшенское. Для несведущих скажем: Рубен Асриев — заведующий небольшой овощной «точкой», а по призванию…

Но прежде всего, как он попал в Москву. Шел пятый или шестой год Советской власти, когда Рубен, не успев вылупиться из яйца, покинул село. Какая невидаль, покинул село! В Норшене только и делают, что бросают его, уходят в город. Особенно подростки, пристраиваются к какому-нибудь ремеслу.

Подрос Рубен, повзрослел, уже бреется, что тут удивительного, если он взял да отбыл в город? Ничего решительно. И все-таки этому уходу немало удивились в Норшене, немало дней судачили по домам.

Есть, есть еще такая слабость у моих норшенцев: едят свой хлеб, жгут по вечерам, бодрствуя допоздна, свой керосин и перемывают чужие косточки.

Перемывать кости Рубена — скажем прямо — было за что. Отбыл мальчик не в Баку, не в Ереван или Закаспий, находились и такие смельчаки среди норшенцев, а в саму Москву. И не по литейному ремеслу пошел — учиться на рабфаке.

Тут-то прикусили норшенцы языки. Все поняли. Рубена переманил в Москву Хачатур. Хачатур Погосбекян, который, уехав еще задолго до этого в Баку и не задержавшись там, покатил дальше и тоже, кажется, учится на этом самом рабфаке.

Снова завертелись языки, теперь уже перемывая кости Хачатура, непутевого Хачатура, переманившего мальчика на край света.

Хачатур был на целых десять лет старше Рубена.

Я пытаюсь вспомнить Рубена, каким он был в деревне, до Москвы. Тщетно. Не получается. Я путаю его с братом, лохматым мальчуганом, носящим странное имя — Жоржик. Лохмак лохмаком, носил он глубокие, по щиколотки галоши — обувку, которая была у нас в ту пору непостижимой роскошью.

Это была причуда отца: бедняк бедняком, но вечно разыгрывал из себя богача, за что справедливо заработал прозвище Князя. Князь сам ходил босой, а детей своих старался одеть во все городское. Если вдруг на Жоржике мы увидели бы белую бухарскую папаху, мы ничуть не удивились бы. Галоши на босу ногу, должно быть, призваны были отличить Жоржика от детей деревенской бедноты.

Впрочем, у Жоржика было другое имя — Георгий, но так называли его в школе. Еще у Георгия были две макушки на голове — признак неоспоримого счастья.

Почему я так долго останавливаюсь на Георгии, если нам нужно сказать о Рубене? Очень просто. Видно, этот Рубен, приколовший к дверям своей квартиры в Москве удивительную записку, предлагавшую приют кому негде преклонить голову, как две капли воды был похож на своего брата, Жоржика, у которого тоже была «записка», своя записка, отличавшая его от многих из нас, норшенской ребятни. Рука его вопреки поговорке сгибалась не к себе, а от себя. Родовая у них мета такая, что ли, — быть столь непостижимо щедрыми.

Кто был в Норшене, видел большое, ширококронное грушевое дерево — шакарени — у въезда в село. На нижних ветках его вечно висели космы сена. Дерево это стоит у дороги, а арбы, доверху нагруженные сеном, оставляли на них эти космы.

Но не из-за этих косм запомнилось оно нам, это дерево. Оно врезалось в память из-за щедрого сторожа, приставленного к нему. Дерево принадлежало нашему Князю. Подумать только — Жоржик должен стеречь дерево от нас!

Как он стерег, можно судить по одной лишь фразе отца, который в срок пришел снять урожай. Князь осмотрел пустое, обобранное дерево, недоуменно пожал плечами:

— В толк не возьму, была ли на нем в этом году завязь.

«Должно быть, не была, раз и следов от нее нет», — подмигивая друг другу, резонно отметили люди.

— А-а, опять недород. Зря только мальчика приставил к нему, — сокрушался старик.