Избранное

МОЙ ПЕРВЫЙ ГОНОРАР

…Профессию писателя я не избрал, она сама избрала меня.

Случилось это в Москве. Учился я в одном из институтов. Девушка моя, Лена, которую я любил, надела тетушкину шубу. Роскошную для тех времен, очень нарядную. Кто-то это засек. И пошло, и пошло. Лену вызывали в деканат, в ячейку, в райком комсомола, делали запросы.

Походя отобрали у нее рационную книжку, по которой мы обедали в студгородке. В то время была карточная система. Хлеб, другие продукты питания выдавались только по карточкам.

А пока выясняли, судили да рядили, рационную книжку и на хлеб у Лены предусмотрительно отобрали. Конечно, все это утрясется через неделю-другую, обеденную книжку ей вернут, но пока она сидит без обеда, без куска хлеба.

Разумеется, я не мог остаться безучастным и предложил Лене свою книжку. Вернее, половину книжки. По ней мы могли обедать вдвоем, наперед отрывая талоны. Лена упиралась, она не хотела «грабить» меня и несколько дней отказывалась от еды, обходилась как могла. Наконец я ее уломал.

Лена сказала:

— Хорошо, я согласна. Но что мы будем есть завтра, послезавтра?

— О завтра поговорим завтра, — отрезал я, пообещав что-нибудь придумать.

День проходил за днем, «шубная история» еще изучалась, талоны в обеденной книжке, которая выдавалась на месяц, таяли, и я казнил себя за свое хвастливое обещание.

Посмотрим, что ты придумаешь, чтобы сласти свою девушку и себя от голода. В Москве деньги валяются на улице, ждут тебя — сгребай их лопатой.

Но талоны немилосердно таяли, и надо было и в самом деле что-нибудь предпринимать. Ночами не спал, все придумывал планы спасения, один заманчивее другого. Но планы возникали в моем воображении и тут же рассеивались, ни один из них не имел под собой реальную почву. Чем я могу помочь Лене? Я перебирал в памяти все, что умел делать. А умел делать многое. Я мог лепить и обжигать кувшины и ковшики — этому делу научил меня дед еще в детстве; мог хорошо ездить на коне, слыл в селе хорошим наездником. Среди сверстников не имел равного по труске туты. Вспомнил многое другое, что я умел, но все это было здесь ни к чему, ни при чем. Кувшины в Москве не вылепишь, не обожжешь, не поразишь умением укрощать лошадей, а о туте нечего и говорить. Не все в Москве знают, что за диковинка такая — тута.

И вдруг вспомнил: да ведь я когда-то писал в газету. Еще в школе, учась в Баку, куда я переехал из деревни, был юнкором, немало писал заметок в газету «Молодой рабочий», которая была размером чуть ли не с носовой платок. Помнится, мне ужасно нравилось, когда меня, снабдив редакционным блокнотом, посылали куда-нибудь выполнять задание. Целыми часами, после школы, я мотался по заводам, учреждениям, небрежно сунув редакционный блокнот в наружный карман так, чтобы виден был корешок с грифом редакции. Сколько он, этот блокнот, доставлял мне тщеславной гордости и ошеломляющей радости одним своим ослепительным грифом, торчавшим из наружного кармана.

Я поспешил воспользоваться этим скрытым талантом и отправился на другой же день в город, в поисках какой-нибудь редакции. Мне нужно было заполучить бумагу, которая давала бы право побывать на любом заводе, предприятии, интервьюировать какую-нибудь знаменитость. И я был уверен: такая бумага у меня будет, не могут мне ее не дать. Я же — юнкор, умею писать, при этом позабыл о масштабах, спутав Москву с Баку, а молодежную газету с носовой платок с какой-нибудь столичной «полнометражной» газетой.

Бумаги, разумеется, мне не дали. Даже удивились моему предложению. Только в одной редакции — то был журнал «Говорит СССР» — круглолицая немолодая женщина небрежно, через плечо бросила мне:

— Никаких бумаг мы никому не даем. Тем более незнакомым людям. Нам пишут писатели, и они обходятся без наших рекомендаций.

Потерянный, ошеломленный неудачей, я вышел на улицу. Ночью ко мне снова вернулось самообладание. Меня вдруг осенило.

«Положим, ты уже был на заводе, самонадеянный норшенец, встретил человека, о котором собираешься писать, — лихорадочно думал я. — В чем же задержка! Развернись, покажи свои таланты».

Человек, которого я мысленно интервьюировал, был не кто иной, как тот мастер в Баку, у которого я когда-то учился токарному делу. И сразу мне стало легче. Я видел его водянистые глаза, залысину, толстые губы. Мастер был ко мне добр, как-то с особым вниманием смотрел на меня, готовый понять меня и помочь.

Но с мастером этим у меня были нелады. Он иногда посылал меня за водкой. Дознавшись об этом, меня однажды изобразили в стенной газете верхом на поллитровке летящим в цех. От стыда я не знал, куда: девать глаза. Произошла ссора. Я перестал бегать за водкой, мастер затаил обиду. Но потом снова подружились. Он перестал пить.

Об этой размолвке с мастером я и написал рассказ.

На другой, день я снова отправился в редакцию. Немолодая женщина с круглым лицом, как и тогда, не повернув головы ко мне, через плечо бросила:

— Отдайте в секретариат.

— А когда прийти за ответом? — решился спросить я.

— Через три дня, — сказала женщина, так и не взглянув на меня.