Избранное

Если же пойду по той, что стремительно бежит в долину, она приведет меня в царство туты, как бы принеся себя в жертву за доставленное мне удовольствие. А если вон по той… Начав свой путь, как и все другие наши дороги, с края села, счастливо обойдя все перипетии, за пределами нашего колхоза дорога эта выходит на большак, а там идет все дальше и дальше, пересекая чужие границы и города, соединяя наше маленькое село со всем миром. «Не хитрое дело в наши дни по этому проложенному пути обойти весь свет.

Но из всех этих дорог я выбрал ту, которая еще не пробита. Веди меня, моя дорога, прокладывай свой путь по нехоженым кручам, и если мы не выйдем на большак — не беда, до нашему первопутку пойдут другие.

У ПОДНОЖИЯ МОВАС-ДАГА…

У подножия Мовас-Дага, высокой горы в Карабахе, стоит пшатовое дерево. Огромный пшат, помнящий времена персидских завоевателей. Земля, на которой он стоит, — камень. А камень есть камень — в нем нет соков для жизни. Чтобы вскормить свой богатырский ствол, отягощенный мохнатыми ветками, пшат вонзил в камень корни. Корни эти необычные: они толстые, как слоновые ноги, и острые, как мечи.

И дерево стоит. Его не сгибает буря. Его не старит время. Каждое поколение наносит на толстую кору свою мету: надрезы на живом теле дерева. Ничего. И это переносит оно. Как милые знаки прошлого, немного стершиеся от времени, они глядят на нас. И мы нанесем свою метку, и наша надпись будет светить в веках как дорогие знаки для другого поколения…

Стоит пшат, прочно вжившись в камень. Возле него бьет из расщелины вода: холодная летом, теплая зимою. Прохожий, напившись, часок-другой посидит под его сенью. И дерево щедро награждает путника: летом живительной прохладой, осенью — плодами… Каждый раз, задумываясь о тебе, мой родной очаг, я вспоминаю это дерево.

ЛЕТЯТ ПЕРЕЛЕТНЫЕ ПТИЦЫ

Каждый год в одно и то же время — я даже точно знаю когда — над нашим городом по своей постоянной воздушной трассе летят перелетные птицы.

Как только до моего слуха доносится их первый страстный вскрик, я бегу в ближайший сквер.

Соседи не понимают, куда это я несусь так стремительно. Даже домашние удивленно смотрят на мои поспешные сборы. В сквере хорошо наблюдать за птицами. Слышите? В лазоревой выси стоит литой, серебряный звон. Его и городской шум не в силах заглушить. А во-он там, смотрите, смотрите, живой, причудливый треугольник! Вон еще. Это журавли…

Лебеди летят очень высоко. Над городом поднимаются еще выше. Только и успеешь увидеть в разрывах огненных облаков ломаную линию полета, золото перьев, как у жар-птицы. Еще мгновение, и все исчезает за облаками.

Гуси летят ниже всех, и я вижу их длинные, будто сдавленные клювы, которые они несут перед собой, как плоские штыки, слышу их воинственные, призывные крики…

И я вспоминаю свое детство!

Наш двор был маленький, тесный, но дед, ни в чем не желая уступать состоятельным соседям, обнес его высоким каменным забором. Деду всегда хотелось, чтобы у нас было как у людей, и потому в нашем дворе водилась всякая живность. Тут тебе и куры, и гуси, и утки, даже надутые цесарки с пышным красным гребнем, похожим на корону.

Надо было видеть всю эту пеструю пернатую братию, когда над селом высоко-высоко появлялись перелетные птицы.

Куры кудахтали, цесарки издавали тревожные, захлебывающиеся звуки. Даже всегда спокойные утки и те проявляли беспокойство: вдруг начинали возню между собою или шипя гонялись за петухами-забияками.

А наши дворовые гуси, взобравшись на забор и подражая голосам диких, бойко размахивали сильными крыльями, грозя в любую минуту сорваться и улететь с попутным ветром вслед за перелетными птицами.

Каждый раз, когда над моей головой раздается серебряный звон, я вспоминаю детство и наш маленький двор, высокий забор, на который забирались гуси, наивно полагая, что они оттуда непременно полетят.

Вот и сейчас, запрокинув свою седеющую голову, я смотрю на пролетающие птичьи косяки.

И я славлю вас, мои гуси! За ваш порыв, за вечное желание лететь!

Я НЕ ЗНАЮ ЕГО РОДОСЛОВНОЙ…

Я не знаю его родословной. Не знаю, когда он пришел к нам, откуда родом. Мои деды и прадеды пота не проливали, выращивая его. Он растет сам по себе, в свой срок неизменно принося свой посильный дар — продолговатые красные плоды, из которых в наших горах гонят спирт, варят варенье.

Он очень невзрачен, наш кизиловый куст. Ветки его растут прямо от земли. И, как бы боясь оторваться от нее, сейчас же устремляются вниз, тесно прижимаясь к корню.

В самом расцвете кизиловый куст едва подернут легкой розоватой дымкой. В другое время на него лучше не смотреть: зряшный куст, портящий вид наших живописных склонов.

А какая бьется жизнь в этом маленьком деревце, если бы вы знали!

Придет зима, закрутят поземка — и, смотришь, кизила нашего нет: ушел под снег.

Другие деревья зимой делаются будто ниже, а наш кизил исчезает совсем. Как же ему, деревцу-невеличке, сохранить голову, если даже орех в такой кутерьме выглядит крохотным, мертвым фонтаном, охваченным морозом.