Избранное

— Мальчики, — начал он, покосившись на меня, а потом на Аво, — под небом много разных дорог, и каждая своего путника ждет. Не ропщи на всевышнего, если тропка твоя не сразу открывает тебе блага. Булыжник достанешь — куда ни протянешь руку, а золото попробуй-ка достать! Для этого горы долбить надо…

Красноречием деда можно было упиваться.

— Что такое удача, мальчики? — продолжал он, наклонившись, чтобы лучше разглядеть нас. — Хороший плод. Он всегда поздно созревает…

Слова лились потоком.

Отец тихо смеялся. Когда дед говорит, он всегда смеется. Почему отец не верит ни одному его слову?

Костер в очаге пылал. Намаявшись за день, мы незаметно засыпали, не дослушав деда.

Мальчик с черным, загорелым, как у цыгана, лицом стоял на камнах и лихо гнал по кругу бычков, торопя их коротким прутиком.

Камны — это широкие доски, загнутые спереди кверху, как гигантские трехи. Нижняя поверхность досок сплошь усажена острыми кремнями.

Мальчик гнал бычков, и его качало по разбросанным снопам, как на волнах.

Это был Вачек, сын дяди Мухана, тот Вачек, который, проучившись немного в Шуше, родной нгерский язык позабыл, а живя в каком-то пансионе для детей бедняков и сирот, корчил из себя чуть ли не гимназиста. Во всяком случае, он и сейчас держится в стороне от нашей шумливой и крикливой ватаги, чтобы, боже упаси, не подумали, что он какой-нибудь деревенский забияка.

Я подошел к гумну и громко поздоровался.

Дядя Мухан стоял посреди круга, деревянными вилами подхватывал снопы, потряхивал, разрежая их. Пот струился по его загорелому лицу.

На мое приветствие он радушно отозвался, а Вачек даже взглядом не удостоил меня.

— Крестник, — сказал дядя Мухан, выйдя из круга, — притащи-ка кувшин — горло промочить. Под арбой стоит, — широкой ладонью он смахнул со лба пот.

Я принес кувшин. Он жадно припал к его узкому горлышку.

— Была такая благодать, — сказал дядя Мухан, возвращая мне кувшин, — я тебя крестил. Мальчишка ты был здоровенный, все норовил в бороду попу вцепиться, пока он окунал тебя в купель. Ой и веселились же мы на пирушке! Мы тогда с дедом твоим не так часто грызлись… Ты что это, — вдруг прервал он себя, — от моего нос воротишь?

— Нет, — отрезал я, — это Вачек от меня нос воротит.

— Что так? — полюбопытствовал дядя Мухан. — Чего не поделили?

— Он задиристый, дядя Мухан! — выпалил я. — Мне, говорит, с сыном Вартазара якшаться впору. Мы, говорит, богатые…

Дядя Мухан расхохотался.

— Ай да тихоня! Однако я тут с тобой заболтался, — спохватился он и, плюнув на руки, снова взялся за вилы.

Бычки бегали по кругу, взмахами хвостов отгоняя слепней. Вачек подхлестывал их. Из-под досок с острыми кремнями вырывалась золотистая солома, смешанная с зерном.

Детству всегда два месяца светят, два солнца греют. Такая существует присказка. Посмотрите на нас, детей нгерской бедноты, разве мы похожи на разнесчастных?

На плоской крыше посреди села играют в бабки. Бабка — это косточка из коленного сустава ноги барана. По-нашему — бек. В игре бек иногда заменяют орехи.

Игра в бабки всегда собирает много зевак. Сегодня уже она собрала мальчишек со всего околотка. Здесь вертелась всякая мошкара, на крики которой останавливались прохожие и, вытянув шеи, заглядывали на крышу.

Когда я вечером, обжигаясь, проглотил горячий танов и прибежал на крышу, игра была в разгаре. Сошлись лбами Васак и Айказ. Играли азартно, долго целясь в ряд, жмуря то один, то другой глаз. И, прежде чем отправить своего бека, заправленного свинцом, целовали его холодный биток.

А у меловой черты, нетерпеливо щупая свои пухлые карманы, полные бабок и орехов, ждали своей очереди Мудрый, Аво, Сурик и Азиз. Даже Вачек снизошел до нас — пришел с карманами, полными одних бабок.

— Так и моя бабушка сыграет. Я тебе орех, ты мне орех. Баш на баш. Никто не в убытке. Какая это игра?

Мы обернулись. Каро! Он стоял среди зевак и, по привычке поправляя на носу очки, следил за игрой.

Так вот ты каков, виноделов сын! Мало того, что без спросу влез к нам на крышу и путаешься под ногами, еще говоришь нам такие слова? Проваливай, пока кости целы. И не посмотрим на то, что делаешь вид, будто нас не видишь, когда мы обрываем в вашем саду плоды. Это ты, наверно, по своей слепоте. За своей мазней, ручаюсь, ты даже жирафа бы не приметил, появись он перед тобой, перед твоим носом, не то что нас. Ну а то, что нашего Сурика амнистировал, это ведь тоже ничего не значит. Дед бы сказал: сорняк, сколько ни обрабатывай, реханом[40] не станет.

Всего этого я ему не высказывал. Васак тоже проглотил готовую сорваться с губ брань.

У Каро был слишком мирный вид, чтобы затевать с ним драку. Только Сурен, переглянувшись с Аво, затем с Айказом, — он еще не определил для себя, кому отдать предпочтение, одним махом очутился возле Каро. Сурен на целую голову был ниже его. Схватив Каро за грудки, что есть силы выпалил ему прямо в лицо:

— А ты чего задаешься? Чего тебе здесь надо? О ста головах, что сюда приперся? Не знаешь, чем это пахнет? Или запамятовал, виноделов сын, старую поговорку: знай, сверчок, свой шесток?