Избранное

В доме Гераковых, да и во всем селе, знали — и передавали из уст в уста, как таинственную волшебную сказку, — что у старого Герака припрятаны деньги. Молва исчисляла его богатство в несколько тысяч золотых. Сыновья его не верили этому, — во-первых, потому что это было неправдоподобно, а во-вторых, потому что у отца были долги. Но этот слух дразнил их воображение. Божаница и Петровица украдкой друг от друга подсматривали за стариком, стараясь обнаружить его тайник. Напившись, Петр говорил в корчме при всех:

— Правильно делает старик! Пускай прячет их, окаянных. Придет время, я же на них и погуляю.

Наоборот, Божан, человек хитрый и скрытный, уверял всех, что это ложь, что у отца его нет ни гроша наличного, что все деньги ушли на покупку земли и домашнего имущества. Так он говорил, но на душе у него было неспокойно. Ему хотелось наложить руку на эти деньги, и в уме его роились всевозможные планы.

Так как старик держал ключ от корчмы при себе и сам отпирал и запирал ее, когда кому-нибудь из домашних нужно было туда войти, Божан заподозрил, что отец именно там прячет деньги, и стал за ним следить. Он часто заходил к отцу без всякой надобности. Придет, побродит вокруг, как в полусне, будто чего-то ищет, побормочет себе под нос и опять уйдет. Старик не допускал дурных мыслей и сомнений насчет сына, но эти маневры раздражали его. Божан это почувствовал и принял хитрые меры предосторожности: он окружил отца особенной заботой. Когда старик, чем-нибудь обиженный или огорченный, долго не появлялся за общим столом, Божан шел к нему и, нежно глядя на него, говорил ласковым голосом:

— Пойдем, папаша… Хоть для меня. Обидно мне, папаша. Мы твои дети, а ты нас чураешься. Все — люди, все — человеки!.. Ну, согрешили мы. А ты нас прости!

С таким же притворством Божан защищал отца от нападок Петровицы и своей злоречивой жены.

Стоило одной из них сказать в его присутствии старику что-нибудь грубое и резкое, как Божан накидывался на нее, и острый нос его белел от гнева. Не раз он поднимал даже руку, чтобы ударить обидчицу, но старик дрожащим голосом останавливал его:

— Не надо, сынок. Не ссорься из-за меня!

Божан искал случая побыть с отцом наедине и, когда это ему удавалось, говорил старику с притворным участием:

— Не тревожься и не кручинься, папаша. Все уладится. Мама, царство ей небесное, ушла от нас, — видно, так уж суждено было… Но мы ведь живы и тебя не оставим. Ты баб не слушай. Да и насчет Павла не беспокойся. Он тоже образумится, вернется. Вон пичужка малая и та гнезда своего не забывает… Не печалься, папаша! Будь опять таким, как прежде. Помнишь — когда мы еще махонькими были? Когда ты веселый, папаша, — и в доме весело!

Мягкое сердце дедушки Йордана таяло от этих слов. Он качал головой, как бы желая сказать: «Нет, все миновало! Все кончилось!»

Но только вздыхал тяжело, и глаза его наполнялись слезами.

IV

Летом, вскоре после Петрова дня, вдруг явился Павел.

Было ясное, солнечное утро, еще сохранявшее следы ночной прохлады. Село уже проснулось, и по улицам торопливо шли крестьяне, направляясь в поле.

Дедушка Йордан сидел без шапки у дверей корчмы и чинил разорвавшийся недоуздок, беседуя с дедушкой Матеем Маргалаком, который стоял перед ним с вилами на плече.

Павел подошел к ним, поздоровался. Рослый, широкоплечий солдат в белой полотняной рубахе, с саблей на боку… Отец поднял голову и стал вглядываться в него, не узнавая. Лицо у Павла было бледное, худое, болезненное. Под глазами — большие темные круги. Он наклонился, поцеловал отцу руку, но тот все глядел с недоумением, не зная, что сказать.

— Как живешь, папаша? Как себя чувствуешь? — спросил Павел, отирая пот с лица.

— А, Павелчо?! Здравствуй, сынок! — воскликнул старик, подымаясь, и стал целовать сына в лоб. — Как же это ты, милый? Я уж думал, ты нас совсем забыл… Весточки не пришлешь. Худой-то какой… Садись, садись — отдохни. Так, сыночек, приехал, значит… Вспомнил отцовский очаг!

— Птичка, Йордан, и та — где вылупилась, туда и летит, — промолвил дедушка Маргалак тонким, хриплым голосом, бессильно качая белой, как снег, головой. — Порадовал ты отца, Павелчо, и жене-то радость какая, и Захаринчо, и… Он то и дело вечером заберется на орешину: «Папа, папа, кричит, иди посмотри, как я вырос!»

Павел сел на порог, а отец стал перед ним с разорванным недоуздком в руках, не зная, как лучше выразить свою радость и нежность. Он только повторял:

— Смотри-ка, смотри-ка! Приехал, а?

Глаза его были полны слез, голос дрожал.