Избранное

Старик бежал, обезумев от отчаяния, махая руками, словно для того, чтобы рассеять мрак. Ценой нечеловеческих усилий, хватаясь за кусты терновника и ежевики, он поднялся на небольшой холм и наконец очутился среди вязов. Там, скрестив руки и пристально глядя в неподвижную темную воду, стояла как вкопанная Элка.

— Молодка! — крикнул дедушка Маргалак и, обессиленный, сел на землю.

Элка, вздрогнув, обернулась. Старик из последних сил протянул к ней руки, стараясь что-то сказать.

— Дедушка! — вскрикнула она, кидаясь к нему.

— Молодка, дитятко! Что ты тут делаешь? — Он схватил ее за руку. — Сядь, дитятко, сядь. Уморился я. Никак дух не переведу.

— Я хочу умереть, дедушка! Сил нет жить больше… Нет мне места на белом свете.

— Не говори так, милая, не греши, дитятко, — промолвил дедушка Маргалак, погладив ее по голове, как ребенка.

Из глаз Элки брызнули слезы. Эта родственная, сердечная ласка тронула ее больную, исстрадавшуюся душу; теплое участие старика дало ей почувствовать, что она не одинока. Она заплакала от умиления.

— Хочу умереть, дедушка Матей, хочу умереть!

— Слушай, Элка, не говори так. Подумай о ребенке. На кого ты его оставишь? Как он будет жить без матери? Уповай на всевышнего, он пошлет тебе исцеление.

— Никто не поможет мне, дедушка.

— Неправда, дитятко. Послушай меня. Я свожу тебя в Сеславский монастырь, — ты помолишься там чудотворной иконе пресвятой богородицы. Она, заступница наша милостивая, вылечит тебя, исцелит.

— Спасибо, дедушка Матвей, спасибо. Жизнь моя кончена… Кому я нужна? Кто обо мне пожалеет? — промолвила Элка, заливаясь слезами.

Босая, с непокрытой головой, она села возле дедушки Матея, дрожа от холода. Он накрыл ее своим зипуном.

— Поплачь, голубушка, поплачь — тебе легче станет…

Ветер бушевал с прежней силой. Старые вязы, печально шумя, махали голыми сучьями. Листья и сухие ветки падали на покрытую рябью поверхность запруды, отражавшую мертвенный лик луны.

— Ну как я буду жить, дедушка? Мне людей стыдно, — всхлипывая, промолвила Элка, посиневшая и дрожащая от холода, истерзанная душевной мукой.

— Не думай об этом, дитятко. Все мы грешны, у каждого свое горе. Бог милостив. Выздоровеешь и про все свои страданья забудешь. Вырастишь сыночка, будешь на него радоваться. Только не отчаивайся, не теряй надежды…

— Спасибо, дедушка, спасибо…

— А теперь вставай, пойдем домой. Смотри, ты совсем замерзла. Вставай, дитятко!

Старик встал и помог больной подняться. Потом, взяв ее за талию и нежно поддерживая, ласково, отечески промолвил:

— Пойдем, милая, пойдем.

И они побрели обратно, словно два призрака — милосердия и страдания. Буря бесилась, трепала им волосы. Падающая с плотины вода дико бурлила. Тучи опять закрыли луну.

XI

Элка совсем слегла. Последняя надежда ее — приложиться к чудотворной иконе — не сбылась. Вскоре она умерла. Она лежала в простом деревянном гробу, навеки успокоенная, но страдание и в последний час не сняло своей печати с ее милого лица. Хоронили ее зимним днем, в распутицу. Земля тонула в грязи. Дедушка Матей, без шапки, вел лошадь. Белые, как снег, волосы его были всклокочены. На телеге, возле гроба, повязанная до глаз, сидела Йовка; она громко плакала, называя покойную самыми ласковыми именами. За телегой шли несколько старух да дедушка Йордан, подавленный горем. Его давно никто не видал, и теперь все удивлялись, какой он стал дряхлый, седой, слабый, как сморщилось его лицо. Он вел за руку Захаринчо. Ребенок шел медленно, утирая слезки рукой. Он не представлял себе отчетливо, что произошло, но общая скорбь и вопли тети Йовки потрясли его до глубины души. Петр плакал, не сдерживая слез. Божана на похоронах не было. Он в это время огораживал свою полосу в поле. Когда похоронная процессия проходила мимо него, он снял шапку, как посторонний, и только она прошла — тотчас опять принялся за работу.

Герак остался теперь с одним Захаринчо да дедушкой Маргалаком. Он жил в полном уединении, никуда не ходил. Силы его падали с каждым днем. Слух и зрение ослабели. Ноги не держали его. Зимой он целый день сидел дома, прижавшись к печке, и невозможно было понять, спит он или бодрствует. Весной, когда припекало, и летом он выходил во двор, ложился на горячие каменные плиты и целый день грелся на солнце. Петровица приносила ему еду, но сам он есть не мог — все проливал, прежде чем подносил ложку ко рту. Если его спрашивали, как он себя чувствует, он отвечал не сразу, как бы не поняв вопроса, потом говорил, но так, будто речь шла о ком-то постороннем:

— Здоров… На солнце греюсь.

Глаза его ввалились, сузились и стали слезиться. Он как будто все время плакал.

Все им тяготились. Никто его не жалел. Только Захаринчо, который быстро рос, часто ходил к нему, спрашивал о том о сем, помогал ему встать.

— Спасибо, внучек, спасибо, мой милый, — говорил старик, гладя его по головке.

Как-то зимой Петр позвал Захаринчо, обвязал ему голову платком и сказал:

— Пойдем!

Захаринчо пошел за ним, не зная куда. Ему было восемь лет.

За околицей им повстречались крестьяне.

— Куда это вы? — спросили они.