Избранное

Весь день мечтала она об этом вечере. Потанцевать с ним в прохладе сумерек, попеть, посмеяться. Попрыгать в хороводе рядом с Добряном, пошушукаться с ним потихоньку. Чтоб никто не видел, не слышал.

И вот надо же…

Отец ее — человек богатый, солидный, влиятельный. Он суров и строг, — она знает. Не к добру отослал он жнецов так рано.

А Добрян не смолчал, кинул ей мимоходом.

— Ивка, — сказал он. — Ты понимаешь, отчего отец твой так сделал? Он о замыслах наших догадался и решил помешать… Хочет разлучить нас.

— Что ты, Добрян! Просто ему нынче что-то не по себе, — попробовала она отогнать эту мысль.

— Знаю я… — желчно усмехнулся он и пошел на гумно.

Наедине сам с собой он тяжело вздохнул. Ему тоже было нелегко.

«Эх, поп, поп… А кабы ты все знал!» — с злобным торжеством подумал он, растянувшись во весь рост на копне свежескошенной травы.

Взгляд его блуждал в необозримой, безмерной лазури ночного неба, опоясанного усыпанным звездами Млечным Путем. Душа Добряна, очищаясь понемногу от злобных чувств, наполнилась миром и благоговением. Под этими вот мерцающими божьими звездами поклялась ему Ивка в вечной любви.

«А отец ее?.. Э, пускай ворчит себе на здоровье…»

И Добрян, сев на копне, вдохновенно заиграл на свирели.

В глубокой тишине спокойной летней ночи затрепетали чудные звуки. Сперва свирель зашелестела тихо, игриво, потом вдруг перестала, печально вздохнула и с бесконечной грустью запела песню о тихих, задушевных сельских радостях среди тяжкого, непосильного труда, — запела, будто заплакала. Звуки лились в ночном воздухе, дрожа, разбегаясь, сходясь и дружно плывя в ночи, как безутешный плач. Они тихо вились, вздымались вверх и рассыпались горючими слезами. Потом глухо застонали, словно прося прощения за несовершенные грехи, отчаянно взывая к небесам о помощи…

Отец Лука после ужина остался сидеть в саду, в холодке. Он равнодушно слушал свирель, с возмущением думая о Добряне. Самолюбие его жестоко страдало. Как? Ивка, единственная дочка, баловница его, вдруг полюбила батрака, который спит у них в хлеву, с лошадьми!

Увидев, что дверь приоткрылась и в полосе света показалась робко крадущаяся стройная фигура дочери, отец Лука вскочил и, стиснув зубы, осторожно шагнул вперед.

«Ох, и дам же я ей взбучку, чтоб опомнилась!» — подумал он.

Но Ивка, притворив дверь, исчезла.

Отец Лука пошел на гумно. Длинная фигура его двигалась медленно, с опаской, как черный призрак. По белой стене ограды, крадучись, следовала за ним по пятам его огромная темная тень.

Услышав его шаги, Добрян перестал играть. Когда отец Лука подошел ближе, он спрятал свирель и почтительно встал.

— Добрян, — остановившись, глухо и твердо промолвил Лука, — ты всегда меня слушался. А только…

И замолчал, не зная что сказать. Он дрожал от ярости, но сдерживался и старался подобрать слова помягче, не очень обидные. Добрян, не догадываясь, о чем пойдет речь, молчал в ожидании.

— За работу спасибо, — продолжал священник, смягчаясь. — Только заметил я…

Тут Добрян понял, куда клонит отец Лука, и потупился. Лицо его залил румянец невыразимого стыда.

— Это — нахальство. Лучше уходи подобру-поздорову. Ступай отсюда… И не рассчитывай, что у тебя что выгорит! Понятно?

Добрян молчал.

— Так вот! — отрубил отец Лука и ровным шагом пошел к дому.

Добрян, ошеломленный, походил по двору, потом открыл ворота и, с злобой и обидой в душе, скрылся во мраке пустынной улицы.

Отец Лука вернулся в дом такой же хмурый и сердитый, каким был весь вечер. Ивка с матерью хлопотали у очага. Попадья вопросительно посмотрела на мужа.

— Где так поздно задержался, отец? — мягко спросила она.

Отец Лука сел на стул возле очага, где плясал яркий огонь, и ничего не ответил.

— Поди ляг; весь день-деньской на солнце жарился, — ласково продолжала попадья.

— Не спится мне, — ответил отец Лука. И, помолчав, прибавил: — Я прогнал Добряна…

Ивка, что-то делавшая возле рукомойника, вздрогнув, выпрямилась и взглянула на отца. Озадаченная попадья пристально посмотрела на мужа. Наступило молчанье. А в очаге так радостно плясало светлое пламя, и на белых стенах, на посуде, на всех вещах в доме дрожали милые, радостные блики света. На шестке сладко мурлыкала кошка. Отец Лука сидел, задумчиво опустив голову и нервно пощелкивая длинными четками от гроба господня. В его неподвижном лице не было никакого выражения. Тихие отблески огня скользили и по этому лицу, как-то странно его освещая. После долгого, томительного молчания он, не шевелясь, будто про себя, сказал:

— Пришлось прогнать.

И вздохнул с досадой.

— Почему же? — спросила попадья.

— Пускай Ивка скажет, — обиженно промолвил отец Лука, не глядя на дочь.

— Да будет тебе, — возразила попадья, стараясь смягчить резкость его слов.

— Ивка расскажет, — повторил поп.

Ивка, державшая в руках какую-то посудину, поставила ее на полку, отвернулась и, закрыв лицо руками, тихо заплакала. Это еще больше рассердило отца.

— Плачешь, а? — крикнул он. — Знаю, чего плачешь… Пошла вон!

— Не кори дитя, отец, — заступилась попадья.

— Пускай убирается с глаз долой. А то поколочу!

— Да будет тебе. Спятил, поп, что ли?