Избранное

ДАВИД САМОЙЛОВ ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ Том первый

О времени слышнее весть

У Давида Самойлова между стихами, которыми он начинал, которые первыми напечатал и теми, вслед которым пришла извест­ность,— немалый срок.

Начинал в ИФЛИ вместе с поколением, молодым, талантливым и еще не знавшим, что оно — военное:

Они шумели буйным лесом,
В них были вера и доверье.
А их повыбило железом,
И леса нет — одни деревья.

(«Перебирая наши даты...»)

Послевоенные судьбы тех, что вернулись, складывались раз­лично. Выход их первых книжек растянулся на полтора десятиле­тия. Промежутки между ними, как паузы,— молчание ушедших.

Самойлов не торопился. Не торопил себя, чтобы себе не изменить. Попробовал голос и замолчал, ушел в перевод. Вот почему запозда­ла первая книга 1958 года. Запоздала, чтобы появиться вовремя, в свой срок.

Растет известность. Не быстро, как не быстро за «Ближ­ними странами» следуют сборники: «Второй перевал» в 1963-ем, спустя еще семь лет — «Дни».

Уже есть свой читатель, есть имя, но не такое, которое, как молва, бежит впереди стихов. Резонанс имени — критерий успеха в годы «поэтического бума». Меняется тогда форма вопроса о новой книге: вместо «вы читали?» — «вы достали?»

Самойлова не достают, его читают. Я помню, как первое не­большое избранное — «Равноденствие» (1971), мгновенно исчезнув­шее с московских прилавков, и год спустя можно было вдруг заме­тить в стопке поэтических книг за пределами столицы. Последующие сборники, однако, и на нестоличных прилавках попадались редко — как случайность и удача: «Волна и камень», «Весть»...

Названия для книг выбирают по-разному. Один автор спешит объявить, что читатель вправе ожидать, и выносит на обложку крат­кий тезис, понятный без дальнейших объяснений. Другой в качестве тезиса — к поэтическому сборнику — возьмет название одного из вошедших в него стихотворений. Третий...

Почему Самойлов называет свою книгу — «Весть»? Весть от кого или о чем?

Начинаешь читать стихи и помнишь об этом пока что непонят­ном, неразгаданном названии. И думаешь, что автор наверняка рас­считал так, чтобы оно не забылось, не ушло, отложившись в памяти. И в первом же стихотворении (или небольшой поэме?) «Снегопад» наталкиваешься на строку: «Но зрелости слышнее весть...»

Разгадка? С одной стороны, как будто бы да: ведь в поэме — взгляд в собственную или похожую на свою молодость. И заверша­ется она признанием в том, что если лета и не клонят к суровой прозе, то заставляют внимательнее вслушиваться в ее уроки:

Учусь писать у русской прозы,
Влюблен в ее просторный слог,
Чтобы потом, как речь сквозь слезы,
Я сам в стихи пробиться мог.

Но, с другой стороны,— весть о зрелости слышится в поэме не лири­ческому герою, а героине, и нужно ли в этих словах немедленно различать автобиографический смысл? Тем более, что в стихах Д. Самойлова эта весть прозвучала давно и внятно. А тут еще во втором стихотворении книги, то ли помогая понять название, то ли еще более запутывая, вновь повторяется, окончательно убеждая в неслучайности своего появления, то же слово:

И смутный мой рассказ,
И весть о нас двоих...

Это уже совсем о другом!

Теперь думаешь, насколько это вообще в манере Д. Самойлова не настаивать на своей мысли, не подкреплять ее бьющим в глаза тезисом, а подать незаметной, невыделенной строкой, где ее легко пропустить, невнимательно пробегая глазами. Автор как будто не опасается быть непонятым из-за невнимания, то ли рассчитывая на внимательного читателя, то ли полагая, что стихи сами скажут за себя без формулировок и тезисов. Даже без окончательно разгадан­ного названия.

Однако, пусть и без окончательной разгадки, тема сборника воз­никла, и мы не ошибемся, ожидая услышать в нем лирическую весть, постоянную в поэзии Самойлова, весть, которой настойчиво сопутствует мысль об уходящем времени, чреватая почти навязчивы­ми воспоминаниями.

В «Вести», как и в других книгах Самойлова, много стихов, написанных по памяти. И по собственной, биографической памяти, по памяти литературной и исторической. Их нельзя делить, как нельзя делить опыт поэта на пережитое и прочитанное, потому что культура и история для него в равной мере пережитое, свое. Будь о лирический герой военного «Снегопада», или Дон Жуан, или Дельвиг или Арап Петра Великого... Я бы даже сказал, что только окончательно отступая в прошлое, делаясь необратимыми, события становятся для Самойлова поэтическим поводом. А приобретают значение, «как только станут в стих».