Избранное

— Выяснилось, — продолжал отец свой рассказ о первом романе дяди Филиппа, не обращая внимания на реплику матери, — выяснилось, что двадцатитрехлетний доктор Севелла уже в течение двух лет писал какие-то длинные статьи в какой-то толстый и очень научный немецкий журнал, причем, по словам профессора Коха, статьи «сенсационно умные». Из-за этих статей Филипп попал в камеру полицейского участка, но благодаря этим же статьям он в двадцатишестилетнем возрасте был уже приват-доцентом будапештского университета.

Это был первый роман дяди Филиппа. Второго романа отец никогда не рассказывал, но мы, дети, каким образом, неизвестно, знали его так же хорошо, как историю поцелуя руки баронессы Банфи кайзером Вильгельмом.

Когда профессор Кох посетил Будапешт, дядя Филипп имел уже шестилетнюю дочку — Изабеллу.

Мать Изабеллы не была женой дяди Филиппа. Она была кухаркой в одной из будапештских больниц. Изабелла жила с матерью, и дядя Филипп раз в неделю навещал их.

Однажды, возвращаясь из университета, дядя Филипп случайно встретил Изабеллу на улице. Она плакала. Дядя Филипп повел свою плачущую дочку в кондитерскую. Изабелла ничего не хотела кушать, слезы ее текли в кофе-гляссе, и она не хотела признаваться, почему плачет. Но дядя Филипп настаивал, и она наконец сказала:

— В школе никто не хочет сидеть рядом со мной, потому что у меня нет настоящего папы.

Спустя неделю доктор Филипп Севелла, приват-доцент будапештского университета, женился на матери Изабеллы, Эльзе Риттер. Одновременно он расстался с университетом и поехал в Сойву на пост уездного врача. Вставал он в пять часов утра и часто до позднего вечера ездил по больным, но при этом всегда находил время следить за литературой по своей специальности, а иногда даже, чтобы писать статьи о тех болезнях, которые создает нищета.

Тетя Эльза, голубоглазая блондинка с белоснежной кожей, была еще до сих пор красивой, только ноги и руки ее были немного больше, чем следовало. Она работала с утра до вечера. За дядей Филиппом ухаживала, как за маленьким ребенком. Изабелла, удивительно похожая на мою маму, училась в будапештской консерватории.

После ужина к дяде опять пришел гость.

Это был сойвинский греко-католический священник Дудич, толстый, высокий, немолодой уже мужчина. В его черной бороде было немало седых волос. Глаза его блестели, как у больного в жару. Говорил он громко, почти кричал. «Надо любить народ!» — восклицал он и скрежетал зубами. Он был почему-то так зол, что ничего не видел, ничего не слышал. Может быть, даже не заметил, что я лежал, скорчившись, на диване.

— Возьмите, доктор, статистику! Даже наша официально признанная статистика ясно указывает, что почти половина населения Сойвы — русины, а венгры составляют только одну четверть. Если бы вы, евреи, не поддерживали венгров…

Во время беседы он иногда приходил в такую ярость, что ударял кулаком по столу.

— Под любовью к родине венгры подразумевают угнетение всех невенгров. Свобода для них означает полное бесправие всех граждан, говорящих не на венгерском языке! А вы, евреи, поддерживаете такую любовь к родине, такую свободу! Покажите, пожалуйста, во время выборов старосты, что вы не из тех патриотов, которые считают русин только рабочим скотом. Вы имеете возможность доказать это! Разве не так?

Когда и на этот громкий призыв дядя Филипп ничего прямо не ответил, русинский поп немного снизил голос:

— Евреи — этого вы не можете отрицать, доктор, — на стороне венгров. Они пойдут с венграми в огонь и в воду. Это факт. И меня сейчас интересует только одно: почему евреи стали венграми? И потом — что же, так всегда будет?

Дядя Филипп закрыл глаза, как будто хотел собраться с мыслями.