Избранное

Через полчаса я был уже в «Фесеке». Зилахи сидел с кем-то за столиком. Он представил меня своему гостю, который оказался европейским представителем крупной американской кинокампании. Американец выглядел в высшей степени элегантно, но лицом и особенно манерами походил на обезьяну. Итак, мистер желал со мной переговорить, и по весьма важному вопросу.

— У меня, — сказал он, — есть одно деловое предложение для господина полковника.

— Извините, я всего лишь майор, — поправил я американца. В пояснение скажу, что я тогда еще служил в Советской Армии.

— Все равно, — благожелательно улыбнулся американец и продолжал на вполне терпимом венгерском языке: — Я имел удовольствие перелистать ваш роман «Карпатская рапсодия» и куплю право на его экранизацию.

И американец снова улыбнулся, как бы одарив меня своей улыбкой. Блеснули его золотые коронки. Он назвал сумму в долларах, которую готов был выплатить сразу после подписания контракта. Немалые это были деньги.

Его очень удивило, когда я, без всяких проволочек, отклонил его великодушное предложение. Ни на секунду не сомневался я в том, что мистера интересовал, собственно, не столько мой роман, сколько мой мундир и то, что он в то время значил или мог значить.

— Почему вам не подходит мое предложение?

Истину я ему говорить не хотел и что-то пробормотал невнятное. Но американец, видимо, понял, в чем дело. Он улыбнулся улыбкой удава, подстерегающего кролика… И, вероятно, подумал: «Погоди, погоди, сейчас клюнешь».

Он достал из кармана пиджака пачку долларов, положил их на стол и, излагая выгоднейшие условия американского кинопроизводства, стал изящно барабанить пальцами левой руки по своим банкнотам. Он с твердой уверенностью смотрел на меня, ни минуты не сомневаясь, очевидно, в силе своего чудо-оружия, которое способно открыть любые двери, пробить любую стену, отмести любое сомнение.

После моего вторичного отказа мы побеседовали еще с полчаса, и надеюсь, я пробил некоторую брешь в самонадеянности американца, хотя бы тем, что ни разу не взглянул на его пачку долларов…

Через несколько дней я снова встретил Зилахи.

— Ну, что сказал твой американец на то, что я не клюнул на удочку и не бросился на его доллары?

— Сказать? — спросил Зилахи. — Если очень хочешь, пожалуйста, скажу. Когда ты ушел, он спросил меня: «Неужели этот солдафон действительно воображает, что он писатель?»

Перевод А. Гершковича

Закончен труд земной

Только благодаря своей настойчивости и нахальству, нарушив все врачебные и прочие запреты, сумел я в последний раз поговорить с Андором Габором за десять часов до его кончины. Я лежал в той же больнице, что и он, — на улице Кутвельди, этажом выше, как раз над его палатой. Мне казалось, что это я смертельно болен (с сердцем шутки плохи!), но, видимо, ошибся, ибо с тех пор прошло вот уже шесть лет, а я все еще валяюсь на койке. Я спросил своего лечащего врача, можно ли посетить больного Андора Габора, тот ответил: «Излишне!» Тогда я обратился к лечащему врачу Андора Габора и получил ответ: «Нет!» На мой телефонный звонок супруга Андора Габора, дежурившая у постели мужа днем и ночью, сказала уклончиво, что она даст знать, когда это можно будет сделать.

После очередного вечернего обхода врача я остался один в своей палате, поднялся с постели и незамеченный сошел вниз. Супруга Габора вместе с вдовой Дюлы Лендела [67], видимо уверенные, что больной спит, прогуливались по больничному коридору, тихо переговариваясь. Выждав момент, когда они повернулись ко мне спиной, я без стука проскользнул в «бокс» Габора. Он не спал и сразу узнал меня. Сделал знак, чтобы я сел рядом.

Кто прошел войну, тот может не знать жизнь, но смерть он узнает издалека. Слышит издали, как подкрадывается курносая с косою.

Присев к изголовью Андора Габора, я сразу понял, что вижу своего старого друга в последний раз. И вдруг вспомнил, что когда-то, несколько лет тому назад, мы собирались вместе написать пьесу. Мне подумалось, что сейчас самое время заговорить с ним об этом и как бы дать понять, что я верю не только в свое, но и в его будущее.

Но обман не удался.

— Я уже завершил свой земной труд, дружище! — проговорил он тихо. — И ты это знаешь не хуже меня.

После короткой паузы он продолжал чуть слышнее:

— Пьесу? Зачем? Кому?

— Ты много написал, — сказал я, — жизнь твоя принадлежит истории. Но среди твоих произведений нет ни одной действительно большой драмы…

Он долго молча смотрел на меня, удивленно и даже, как мне показалось, с упреком.

— Большая драма?.. Чудак-человек… А кто ее поставит? А если поставят, то… Тебе что, жить надоело? Хочешь, чтобы мы получили под зад коленкой? Тебе еще мало?

«Он бредит… — подумал я про себя. — Зря я завел этот разговор, он вряд ли понимает, что говорит».

А Габор грустно взглянул на меня, мне показалось, что он хочет что-то объяснить мне, но он проронил лишь одно слово:

— Авось…

И он несколько раз повторил это «Авось! Авось…»