Избранное

Выявление уникальности – задача любого исторического труда. Но естественное увлечение исследователя уникальностью своего объекта всегда сопряжено с опасностью преувеличения этой уникальности. Тем более она велика, когда объект твоих размышлений и переживаний – ты сам, непосредственно переживающий собственную уникальность. Или те исторические общности – народ, религия, к которым индивид принадлежит. При этом если люди чаще всего понимают, что прямо сказать о себе: «Умом меня вам не понять, чужим аршином меня не измерить, у меня – особенная стать, в меня можно только верить» – смешно, то то же самое высказывание о своем народе считается даже глубоким. Мы всегда – «не такие, как все». Это преувеличение уникальности своей страны чаще всего бывает националистически бахвальским («Ни один народ в мире не перенес столько страданий! ни один народ не дал миру столько…»), но бывает и антинационалистически-самоуничижительным («Мы созданы для того, чтобы служить дурным примером остальному человечеству»).

Уникальность русской культуры и русской истории не может вызывать никаких сомнений. Это аксиома. Но уникальны любой народ и любая культура. И любая уникальность не может быть сведена к какому-то набору неуникальных характеристик. В ней всегда есть то, чего «умом не понять». Наша уникальность – аксиома, но в ней нет не только ничего уникального, но даже ничего особенного.

Уникальны все. Но как есть люди, очень «бросающиеся в глаза», «заметные в толпе», так есть народы, культура и история которых очень своеобразны, эти народы представляют собой крайне редкое сочетание каких-то черт (например, евреи). В русской культуре и истории найти такие особенные, бросающиеся в глаза и нигде не встречающиеся черты, по-моему, трудно. Нет ничего особенного ни в создании великой империи (сколько их создавалось!), ни в ее распаде (сколько их распадалось!), ни в нашей самодержавной традиции (у турок что, иная?), и т. д. и т. п.

Если нашу Октябрьскую революцию и возникшую из нее коммунистическую систему еще можно считать чем-то оригинальным (хотя у других народов были другие не менее эпохальные события, и коммунизм был далеко не у нас одних, да и просуществовал он у нас только семьдесят с небольшим лет), то уж в теперешней российской политической системе и в нашей теперешней неудаче при переходе к демократии совсем ничего оригинального нет. Системы личной власти президентов, имитирующие более или менее грубо или, наоборот, более или менее тонко демократические правовые институты, существуют чуть ли не в половине стран мира. Достаточно прочитать газетные сообщения о выборах в Казахстане и Египте, Азербайджане и Венесуэле, чтобы понять, что политические системы этих стран аналогичны нашей. Какие-то уникальные черты в нашей системе, конечно, есть. Но, в конце концов, и каждый муравей в муравейнике все-таки в чем-то уникален и отличен от других. Мы совершили уже две неудачные попытки, но так и не смогли построить демократическое общество. Но сколько таких попыток было в истории, например, каждой латиноамериканской страны! И я думаю, что чувство безнадежности, которое, естественно, возникает сейчас у демократически настроенных русских людей, видящих идеалом развитые общества реальной демократии (это чувство проглядывает в книге), во много раз меньше, чем чувство безнадежности у тех гаитян (а такие, безусловно, есть), которые мечтают о том, чтобы Гаити стала хотя бы такой, как Доминиканская республика.

Я не хочу сказать, что авторы прямо утверждают, что русская история – какая-то «совсем особенная» и «никто так не страдал, как мы», но получается у них что-то в этом роде. И получается это во многом из-за той «сетки сравнений», которую используют авторы для описания нашей уникальности.

2. Уникальность нельзя свести к какому-то набору неуникальных качеств. Но если мы хотим передать уникальность народа и его истории, мы должны прибегать к терминам, которые относятся не к одному ему, и к «измерениям», которые приложимы не к одному ему. Мы можем пытаться передать уникальность только через систему сравнений, «измерений».