Избранное

— К сожалению, я не привык писать по-английски, и мне придется попросить кого-нибудь знающего язык помочь мне. Я не знаю адреса Д. Г. Лоренса, но, быть может, вы могли бы сказать мне, кто его издатель? Тот наверняка перешлет ему письмо.

Великан покачал головой и встал, но журналист попросил его задержаться.

— Тут есть одна сложность, — сказал он. — Так что, пожалуй, лучше всего написать на конверте «Небеса, до востребования».

— Я пошел — сказал великан.

— Когда издали твой роман, — осклабился журналист, — бедняга Д. Г. Лоренс уже был на том свете. Если память мне не изменяет, охальник отдал богу душу в тридцатом году!

С этими словами он двинулся вслед за великаном в передний зал и скрылся. Писатель напомнил мне обиженного маленького ребенка. Он покраснел, уставился в свою пустую чашку, порылся в карманах, обтер пятнистым платком лоб. Затем встал, облачился в мешковатое, потрепанное пальто и покинул ресторан с такой поспешностью, словно бежал от заразы. В ту же минуту в зал вошли молодой человек и девушка, уселись за его столик и устремили друг на друга полный восхищения взгляд, оба довольно некрасивые; он — какой-то пришибленный, со сросшимися бровями, красноносый, она — толстая, с грубыми чертами лица. Заиграл патефон, и зал наполнился звуками избитой танцевальной мелодии. Артистка пела:

— «Ich spür’ in mir, ich fühl’ in dir das gleiche wilde Blut»[28].

И тут я вдруг вспомнил, что мир сейчас охвачен войной. Мне захотелось тут же забыть об этом, и я стал думать о том, как стойки ветви зимних деревьев. Шторы закрывали окна лишь наполовину, и на сад за домом падал тусклый свет. Когда я осенью вернулся в город, на деревьях пылала увядающая листва. Луна на мгновение вышла из-за облаков и осветила кривые деревья в саду. Голые и заиндевелые, они казались совершенно мертвыми, и невозможно было представить себе, что когда-нибудь они снова наденут зеленые плащи. И все же я знал, что они переживут и меня, и других сегодняшних посетителей ресторана. Эта мысль настолько заворожила меня, что я уже не слышал ни гула голосов, ни рулад немецкой певицы. Сколько людей погибнет на войне, сколько крови прольется на землю в разных странах, прежде чем эти голые и мертвые с виду деревья прекратят свое существование? Уйдя ветвистыми корнями глубоко в почву, они томятся всю долгую зиму в ожидании светлых весенних ночей и теплых летних дней. Но стоит лишь оттаять земле, как они начинают пить из нее соки, мощная жизненная сила распирает их, набухают и лопаются почки, деревья одеваются листвой и цветами. Их ароматом полнится сад. Чем дольше солнце освещает их стволы и ветви, тем более терпким становится сок, струящийся по их жилам. И тихо потечет время над мягкими плащами листвы, напоенными теплом и светом, пока не станут холодными дожди, не задуют ветры, не усилится грохот морских волн. А однажды ясной звездной сентябрьской ночью роса превратится в иней. На следующий день плащи деревьев окрасятся в прощальный цвет — в густеющий багрянец осеннего увядания, и вскоре сад станет похож на рдеющие закатные облака. Пурпурно-желтые листья начнут покидать деревья, сперва поодиночке, затем охапками, одни будут отделяться сами и бесшумно ложиться на землю, другие оторвут от ветвей ветры и бури, погонят через крыши, закружат по улицам. Под конец от летнего убранства не останется ничего — ни листьев, ни ягод, ни семян, в права вступит темная зима, и начнется долгое ожидание новой весны.

Конечно, они сейчас как бы погружены в спячку и не чувствуют холода, размышлял я. Они одеты в твердую кору и хранят в себе силу, данную им солнцем и почвой. У них ветви двоякого рода: одни медленно тянутся к сиянию дневного света, другие все глубже уходят в лоно земли. Быть может, люди жили бы счастливее, быть может, они лучше понимали бы самих себя, свою страну и горний мир, если бы додумались поучиться мудрости у деревьев. По крайней мере они обрели бы корни и утратили свою агрессивность, думал я, глядя в окно. Милые деревья! Если бы я мог воспеть их в стихах!

Немецкая певица умолкла, и на патефоне закрутилась следующая пластинка, когда меня окликнули, и я удивленно поднял глаза. Кто же, как вы думаете, стоял передо мной — без шапки, в расстегнутом пальто, с сигаретой в уголке рта? Не кто иной, как мой знакомый, отпрыск строукахлидского рода собственной персоной, студент Стейндоур Гвюдбрандссон.

— Привет, — тихо сказал он. — Угощаешь бедняков кофе?

— Конечно, — ответил я.

— И кексом?

— Да, или пирожным.

— Благодарим.

Он небрежно швырнул пальто на пустой стул, уселся напротив меня и недовольным взглядом обвел ресторан — словно усталый создатель осмотрел дело рук своих и остался неудовлетворенным.

— Ну-ну, — произнес он и выпустил струю табачного дыма, — я уж думал, ты оглох. На что это ты таращился?

— Так просто. Я думал о жизни деревьев и жизни людей.

— Почему вдруг?

— Я думал о ветвях в саду.

— Бедняжка.

— И о войне.

— Н-да, ты, видно, никогда не повзрослеешь, — вздохнул он. — А где же твое угощенье?

Я окликнул официантку и заказал для него кофе и пирожное.