Избранное

Господин К. А. Брюло был на двадцать лет старше своей жены и, кажется, прежде служил нотариусом в деревне. В свое время госпожа Брюло подарила ему сынишку, который умер шести лет от роду и был похоронен на деревенском кладбище. Это был один из немногих случаен, когда господин Брюло разволновался. Госпожа Брюло очень плакала и много недель подряд вечерами, после закрытия кладбища, долго стояла у решетчатых ворот, так как оттуда было видно деревцо, растущее на могиле. По словам господина Брюло, эта смерть и явилась главной причиной того, что он продал свою нотариальную контору и они переехали в Париж. Господин Брюло надеялся, что в столице его жена скорее найдет себе утешение, и по крайней мере в этом смысле он не обманулся в своих ожиданиях. При продаже конторы ему не то выплатили лишь часть денег, не то надули его, прибегнув к какой-то темной махинации; во всяком случае, теперь, шестнадцать лет спустя, господин Брюло все еще продолжал судиться со своим преемником. Для этого ему время от времени приходилось прибегать к деньгам своей жены, которая всегда торжественно клялась, что дает их в последний раз.

У господина Брюло на макушке была лысина, обрамленная длинными седыми волосами, и он никогда не снимал с головы черную шапочку — единственную вещь, оставшуюся у него с тех времен, когда он служил нотариусом. В 1870 году он был солдатом и попал в плен к немцам. По этой причине он носил весьма воинственные усы и острую бородку. После обеда, когда тарелки и стаканы убирались со стола, он сидел в так называемой зале, по уши погруженный в материалы своего судебного процесса, и, когда там появлялась его супруга, бормотал: «Я его поймаю, этого негодяя». Господин Брюло все время страдал то подагрой, то простудой, то болями в печени и в желчном пузыре, то сахарной болезнью, но не умирал. И если он лежал в постели, а мадам не было дома, то горничные не сразу решались входить в его комнату, когда он звал их, чтобы попросить лекарство. Они не испытывали ни малейшего почтения к его сединам и не отказывали себе в удовольствии задеть его ноги мокрой шваброй, когда мыли пол в «зале».

Уже несколько лет у мадам жила маленькая обезьяна уистити, которую она называла «сынком» и которая служила ей некоторым утешением в ее бездетности. В не слишком холодные дни госпожа Брюло, выходя на прогулку, засовывала крохотного зверька за пазуху — он был с кулак величиной, если не считать длинного хвоста. Мех обезьянки сливался с дешевым мехом пальто, так что их нельзя было различить.

Чико — так звали обезьяну — имел право сидеть за столом вместе со всеми и очень любил, когда мадам кормила его изо рта. Тогда его маленькие глазки сверкали и он издавал звук, напоминавший одновременно чириканье воробья и хихиканье человека. Чико спал между супругами Брюло и ревновал мадам ко всем мужчинам «Виллы», кроме старого нотариуса. Мадам была очень привязана к Чико, и когда ей пришлось выбирать между ним и одной очень приятной английской супружеской парой, которая хорошо платила, но возражала против присутствия обезьяны за столом, хозяйка, вздохнув, решительно отказалась от англичан, сохранив Чико. Чико тоже обожал свою хозяйку. Когда погода не позволяла ей брать его с собой, он приветствовал ее по возвращении домой криками и ужимками, но иногда капризничал и отказывался брать у нее еду.

II. ГОСПОЖА ЖАНДРОН

Уже много лет девяностодвухлетняя госпожа Жандрон была финансовой опорой «Виллы роз». Минимальная плата за полный пансион у госпожи Брюло составляла пять франков в день, а эта дама платила восемнадцать, не считая дополнительной оплаты различных услуг. Разумеется, когда она была лет на десять моложе и могла сама мыться, ее так не обдирали. По мере того как старуха становилась все беспомощнее, госпожа Брюло систематически повышала месячную плату, пока наконец сумма не достигла вышеназванной цифры. Отпраздновав свое столетие, госпожа Жандрон должна будет платить двадцать пять франков в день, если до тех пор господь бог не призовет ее к себе.

Говорили, что госпожа Жандрон богата, но мнения относительно размеров ее состояния были весьма противоречивы. Пессимисты называли скромную цифру — пятьсот тысяч франков, оптимисты — три миллиона. Но с тех пор, как она потеряла способность владеть своим телом, своими деньгами она уже тоже не владела. Ими ведал господин Гарусс, парижский делец, выступавший посредником в отношениях между госпожой Жандрон и ее сыном, врачом в Дюнкерке. По какой-то причине доктор Жандрон никак не мог взять мать к себе в дом. Он, правда, утверждал, что мать безумно любит Париж, хотя ее мнением никто никогда не интересовался. Не исключено, что она действительно подтвердила бы, что очень любит столицу, как подтверждала все, что от нее хотели.