Избранное

Все это, разумеется, не приходило в голову малярному мастеру Мак Бетту; надо ли удивляться, что существовала постоянная напряженность в отношениях между молодым стихотворцем и старым мастером, мысли которого всегда были заняты лишь его ремеслом да багетной лавочкой. И в высшей степени к чести горячего старого шотландца служит то, что он позволил Сириусу около двух лет хозяйничать в задней комнате своей лавки, хотя его предприятие давно уже остро нуждалось в расширении, и что он сверх того взял на себя заботы о повседневных нуждах поэта и предоставил ему жилье в собственном доме на весьма сходных условиях.

Однако, когда Сириус начал относиться к своей школе спустя рукава и при этом стало угрожающе сокращаться число учеников, а вместе с тем и доходы учителя, и без того фантастически скромные, тут уж терпение Мак Бетта лопнуло, не выдержав нового испытания, и в припадке бешенства в один из необыкновенно противных, сумрачно-мглистых ноябрьских дней он объявил своему протеже, чтобы тот собирал вещички и выкатывался на все четыре стороны.

Сириус со своей стороны почувствовал облегчение и вздохнул свободнее. Как школа, так и каждодневное общение с мастером, которому он в свои свободные минуты должен был помогать смешивать краски либо обрамлять картины, давно уже стали для него тяжкими оковами. Поэтому он с неподдельной радостью распрощался с детьми, наказав им больше не приходить, а родителям передать, что школа прекратила свое существование. И некоторое время он, ничем себя не утруждая, упивался этой абсолютной, безраздельной свободой.

По ночам он совершал дальние прогулки, созерцал звездное небо и море, слушал рокот прибоя, а днем спал на кушетке в Бастилии. Питался он где придется, то у Элианы, то у Корнелиуса, у Оле Брэнди или учителя танцев Линненскова, а иной раз на борту шхуны «Лалла Рук», где шкипером был его школьный товарищ.

Эта свободная жизнь продолжалась до конца зимы.

То была необыкновенно мягкая океаническая зима. Уже в феврале зазеленела трава, а суровой снежной весны, которой все ожидали в наказание, так и не случилось: в середине апреля весна одержала окончательную победу, и пышные смородиновые кусты в саду у кузнеца стояли в полном цвету.

Весна вырвала Сириуса из его нирваны. Всю зиму он в одиночестве вздыхал о своих двух дамах, Леоноре и Юлии, или, вернее сказать, о своей несчастной любви к этим двум существам, и, пожалуй, ночи не проходило, чтобы он не постоял в мечтательном забытьи у ограды кузнецова сада, глядя на розоватый свет в окошке у Юлии. Леоноры в городе не было, она уехала в Копенгаген.

Но однажды теплым туманным вечером, когда он проходил мимо дома кузнеца, он вдруг услышал, как фру Янниксен на чем свет стоит ругает свою дочь, обзывая ее бесстыжей сукой. Раздался звон какого-то предмета, который упал наземь и разбился, и вот в дверях показалась Юлия и исчезла в саду. До Сириуса донеслось злое бурчание кузнечихи, грозившей позвать управляющего сберегательной кассой Анкерсена, а немного погодя он различил звуки сдавленных рыданий из сада. Он осторожно перелез через ограду и шепотом позвал:

— Юлия! Не бойся… Это я!

Он не сразу отыскал девушку. Она забилась в глубь душистого куста и плакала горько и безутешно. Сириус погладил ее по голове и поцеловал в мокрую щеку.

— Ну что такое, что случилось, моя девочка? — с нежной настойчивостью прошептал он.

Юлия долго не могла выдавить из себя ни слова, слезы и обида душили ее, а когда она наконец собралась заговорить, из дома кузнеца раздался резкий оклик:

— Юлия!

Он звучал как зловещий удар надтреснутого колокола.

— Это мать! — прошептала Юлия, трясясь от страха. — Надо мне идти!

Она высвободилась из его объятий и стала продираться сквозь кусты, но вернулась и шепнула:

— Приходи завтра вечером, ладно, Сириус? Мне обязательно надо с тобой поговорить!

Сириус просидел в кустах почти до утра. Долго еще слышались крики и брань в доме кузнеца. Но под конец все стихло. Смородиновые цветы в туманном воздухе испускали кисловатый, за душу берущий аромат, и вновь он почувствовал, как полнится сердце земным, щемящим состраданием и глухою тоской по нежности. В ту ночь и было зачато Сириусом стихотворение «Тьма говорит с цветущим кустом», о котором кто-то сказал, что оно — как тихое трепетанье молодой листвы от ночного ветерка.

На следующий день лил проливной дождь, а под вечер задул порывистый ветер. Чуть не три часа прождал Сириус в саду кузнеца, пока наконец пришла Юлия. Он вымок до нитки, сидя под кустом, с веток которого безостановочно падали полновесные капли. Юлия сняла свой плащ, и они оба под ним укрылись.

— Ты замерз, бедняжка! — прошептала Юлия и нежно обвилась вокруг него. Живительное тепло исходило от полного тела девушки, а страстные, крепкие поцелуи ее обжигали ему щеки и губы, точно дивные огненные цветы. Так они просидели некоторое время, но скоро Юлия тоже начала промокать и зябнуть.

— Не очень-то здесь приятно, — сказала она, поеживаясь. И вдруг расплакалась.

— Что с тобой? — огорченно спросил Сириус.