Избранное

Орфей, конечно, не то чтобы поверил этому, россказням Петера никогда нельзя было верить, но, как правило, за ними все же что-то крылось, и так было и на этот раз.

— Вон, погляди! Видишь ее? — спросил Петер. — Правда ведь? Почти Тарира!

Они находились в Колокольном переулке и смотрели вверх, на слабо освещенный фронтон дома, и там у раскрытого настежь окна в глубокой задумчивости стояла… да, там действительно стояла Тарира, украшение старого барка и ночное видение, молодая девушка, белокурая и бледная, с неподвижным взглядом. Там стояла Тарира, неподвижно вперившись глазами в бледный вечер.

Орфей, разумеется, знал, что это вовсе не Тарира, но все равно похолодел от волнения. Ему сдавило горло. В груди у него что-то трепетало.

— Ха! — торжествующе усмехнулся Петер. — Это просто Титти, дочь часовщика Ольсена! А ты и поверил?..

— Конечно, нет. — Орфей слабо улыбнулся, все еще не придя в себя. И он продолжал смотреть наверх, пока девушка не закрыла окно.

В последующие дни Орфей тайком совершал паломничество в Колокольный переулок и там караулил в укромном уголке, откуда было видно верхнее окно в доме часовщика. Он приходил туда в сумерки и часто подолгу простаивал в ожидании. Лишь изредка в окне у Тариры показывалась фигура, да и тогда это была не Тарира, а ее рыжеволосая сестра, которая глупо насвистывала и совершенно ему не нравилась. Сама Тарира больше не появлялась. Но когда внутри зажигался свет, тень Тариры порой вырисовывалась на шторах. По крайней мере он представлял себе, что это она, и одновременно образ Тариры сплетался в его воображении с Романсом Шумана. По ночам, уединившись в своей треугольной чердачной спаленке в Гладильне, он лежал и вслушивался в задушевный вздох этого Романса, словно бы насыщенный сумерками, в которых загорается таинственный и теплый огонек… томительный вздох, прелестней которого нет в музыке, рассказ о зарождающейся любви.

Однажды вечером он нежданно-негаданно встретил часовщикову Титти в Колокольном переулке, она прошла так близко от него, что он ощутил ее дыхание и они задели друг друга руками.

— Ну ты, чурбан, смотреть надо! — крикнула Титти.

Орфей почувствовал смертельную неловкость и несколько вечеров не ходил в Колокольный переулок. Он потихоньку унес к себе в спальную каморку кухонное зеркало и сокрушенно рассматривал свое лицо, которое казалось ему безобразным до тошноты: крупное, серое, все в каких-то красных точках и пятнах и в белесом пуху. «Ну ты, чурбан, смотреть надо!» Только так и можно говорить с этой мордой, еще бы.

Но настоящая Тарира — она не такая. Она не говорит. Она молчит. Она посещает его в сновидениях и уводит за собой в бездонный полумрак. Она смотрит на него с далекой улыбкой во взоре и проносится мимо так близко, что он ощущает ее дыхание.

Однако много ночей проходит без сновидений, и он безмерно тоскует по Тарире. Он лежит и шепчет про себя ее имя, ее тихо скользящее и шуршащее имя.

Новые ночи и новые дни проходят над морем и изнемогшей от зимы страной, и в далеких северных облачных безднах рождается наконец первое анемичное сияние весны. С каждым занимающимся утром это манящее, волшебное сияние набирает силу.

— Титти в тебя влюбилась! — говорит Петер однажды вечером. — Хочешь, передам ей от тебя привет?

Оказывается, Петер прекрасно знает Титти.

— Она очень хочет встретиться с тобой, — продолжает он. — Она приходит в сад Линненскова послушать, как ты играешь. Она говорит, из тебя обязательно выйдет Подгонини!

Орфей слушает лишь вполуха манящие, волшебные слова. Но вскоре он опять встречает Титти в Колокольном переулке, и на сей раз она ему улыбается, как будто говорит: это правда, что тебе Петер сказал!

И с этого момента разгорается пожар в сердце Орфея, он ширится и охватывает его всего без остатка, мальчик не может думать ни о чем, кроме Титти. Он избегает встреч с нею, он избегает и Петера по той же причине, он не решается видеть ни его, ни девушку, он краснеет и бледнеет, исходит потом и млеет от блаженства при мысли о Титти. Даже скрипку он почти забросил. Он ходит сам не свой, отвечает невпопад, когда с ним заговаривают, он все больше бледнеет и худеет, у него болезненная улыбка и какой-то потерянный взгляд.

Мать заставляет его показаться доктору. Но нет, с ним ничего особенного, просто переходный возраст, говорит доктор. Скоро все пройдет само собой.

Случилось это в один из светлых, благоухавших свежей травой апрельских вечеров: встретившись с Орфеем на старой мельнице, Петер сказал ему, что они с Титти обручились.

— Она ведь в меня влюблена-то, а вовсе не в тебя, — сказал он с издевкой. — Она говорит, ты похож на тарелку пригорелой каши! Мы с ней почти каждый вечер встречаемся, — добавил он. — Сидим тут, на мельнице, играем на граммофоне. Я ее целую и все такое. Ага, злишься, ну и злись, недотепа! Да ты никому не можешь понравиться, она тоже так говорит! И дед у тебя полоумный был! А отец твой убийца!