Избранное

Ведь луна — это зеркало, которое отражает глубины мироздания и бесконечность вселенной, но порою туманится от горестных вздохов человеческих сердец. О ты, древняя и вечно молодая, тебе в лицо выдыхает все тленное тихую свою печаль. Ты бодрствуешь у колыбели и у смертного одра, ты вечно баюкаешь усталых, навевая им сны. Ты хранишь верность умершим и знаешь даже самые забытые могилы.

Ты подруга больного поэта, ты холодишь его влажный лоб и щедро льешь в одинокую душу огромность вселенского уюта.

4. Призрак Тарира материализуется в некоем осязаемом образе,

что становится причиной крупных осложнений и кровавой распри

Мы уже быстрыми шагами приближаемся к концу повествования о пропащих музыкантах. Это была, надо признаться, в целом довольно грустная история, однако она, как и все на этом свете, имела и свои светлые стороны, ведь, хотя судьба наших друзей напоследок сложилась несчастливо, зато им даны были радость и надежды, музыка и любовь в их лучшие годы, товарищество и взаимовыручка — все то, что делает жизнь прекрасной. Нельзя сказать, что это был рассказ об утраченных иллюзиях или о торжестве несправедливости, и только. Да и, как-никак, ведь в итоге всего осталось нечто по-настоящему значительное, нечто такое, что позже, когда созрело для этого время, было по достоинству оценено умными и пытливыми и вызвало по меньшей мере растерянность у раздраженных и косных: стихи Сириуса и скрипичная игра. Орфея.

Сириус, как уже говорилось, не изведал счастья быть признанным при жизни. Зато в душе его жило иное счастье — несравненное счастье, которым поэзия одаривает своих служителей.

Сириус не отличался ни острым умом, ни практической сметкой, вел он себя по большей части совершенно несуразно, поэтому не приходится удивляться, что здравомыслящие людишки клеймили его неукротимым презрением. Что ж, зато ему довелось стать одним из тех, кто вдыхает в вещи живую душу, пробуждает несмысленную природу от вековечной спячки и дарует ей тот язык, о котором так безумно тоскует все лишенное возможности самовыражения: человеческий язык искусства.

Вот этот-то поразительный процесс и развертывается в чердачной комнатушке, где Сириус лежит и пишет стихи между цветами в Макбеттовых тетрадях. И подобное же чудо совершается одновременно в кладовой у учителя танцев Линненскова, где Орфей стоит и играет на отцовской скрипке.

Безудержное увлечение скрипкой захлестнуло паренька, как неистовый зимний ливень, в ту пору, когда у него начал ломаться голос, в укрупнившихся чертах проступило отчаяние, а в душе возникли мучительные религиозные сомнения. Что эти последние, если и не были разбужены, то, во всяком случае, преступно подогревались Анкерсеном, который после исчезновения Морица обрушился со своими визитами на семейство в Гладильне, точно чума, это само собой разумеется, и неизвестно, чем бы кончилось, если бы не вмешательство Оле Брэнди с его издевательскими речами, неизменно выполнявшими роль врачующего и очистительного противоядия.

Справедливость требует также помянуть добрым словом учителя танцев Линненскова. Он предоставил в распоряжение юного музыканта свою отличную просторную кладовую и вообще щедро лил все масло, какое только мог выжать, разжигая музыкальный огонь в душе мальчика.

Было бы также упущением не вспомнить в этой связи о друге Орфея Петере и его граммофоне. Происхождение этого граммофона теряется во мраке сомнительной неизвестности… В один прекрасный день он вдруг откуда-то появился, а в другой прекрасный день прибежал взбешенный хозяин книжной лавки и забрал его вместе с заигранными до неузнаваемости пластинками. Но за те три или четыре месяца, пока граммофон находился во владении Петера, он принес неоценимую пользу. Старая заброшенная мельница, где Петер прятал свою музыкальную машину, превратилась на это время в подлинный храм искусства благодаря первой части «Крейцеровой сонаты», Романсу из Четвертой симфонии Шумана, а также невообразимо забавной песенке со свистом «Когда я просыпаюсь ровно в десять поутру». Эти три пластинки составляли весь репертуар, крутили их нещадно по многу раз в вечер, не меняя иглы, и они очень скоро оказались изъезжены вконец, но Орфей успел выучить наизусть часть скрипичной сонаты, не говоря уже о красивом, запоминающемся Романсе Шумана, между тем как Петер с почти сверхъестественным мастерством подражал свисту и приятному голосу исполнителя песенки.

Орфей и Петер дружили еще со времен своей учебы в школе у Сириуса. Бывали периоды, когда они отдалялись друг от друга, но всегда находилось что-нибудь, что опять сводило их вместе, и чаще всего это были новые затеи Петера, необыкновенные и увлекательные. Но однажды произошло нечто такое, из-за чего двое мальчишек сделались вдруг заклятыми врагами.

Началось это странно и пугающе, как всегда, когда Петер что-либо затевал. Началось это в зеленоватых сумерках вечера, когда Петер неожиданно открыл Орфею, что он видел Тариру.